Ярмарка тщеслОвия Ник Шурупов

Кто родился голышом, кто в рубашке, а Иван Иваныч – в лыжах. Крохотные такие, по виду таёжные, разлапистые…

Врачи было открыли рты, а тут Иван Иваныч медицину ещё больше удивил.

– Лыжню! – требовательно произнёс он.

Это было первое слово Иван Иваныча.

И слово своё он сдержал.

Широка Соха его родная, или же по-старинному – Якуция. И кругом алмазы. Снег алмазами сверкает, в небе сверкают алмазы, а уж сколько их в земле – несчётно.

Встал Иван Иваныч на лыжи и пошёл себе по лыжне, уверенно работая локтями. День идёт, другой, третий, растолкал всех, кто тащился еле-еле, далеко позади оставил.

Тут пурга началась, пора отдохнуть. Заночевал в чуме. Уснул, не снимая лыж, зачем разуваться, коли завтра снова в путь.

А за ночь столько снегу намело… Проснулся Иван Иваныч, глядь – все лыжи в алмазах. Вышел он на лыжню и побежал ещё спорее. Скользит по лыжне, а сам нет-нет, да и глянет на лыжи. Прямо глаза ломит от их блеска. Душа поёт, да всё в рифму, в рифму.

Прибежал Иван Иваныч в Москву и там первым делом издал сборник стихов «Лыжи в алмазах».

На Москве Иван Иваныч первый гость. Все ему рады, как червонцу. А если кто не рад, сколупнёт Иван Иваныч с лыжины камешек – и добро пожаловать.

«Глаза от тебя, дорогой ты наш, слепит, – говорили ему. – И самое тебе место – в Алмазном фонде».

Но не захотел Иван Иваныч быть простым экспонатом в Алмазном фонде, этакое не по нему. Потому, пока бежал по тундре в столицу, прикипел он душою к северному сиянию, к рифме, к земной красоте.

Наковырял он горстку сияющих кристаллов, благо их полно, и обменял её на Литературный фонд. Потом и Литераторский фонд таким же бартером прихватил, чтобы сподручнее было. И объединил эти разобщённые организации, которые только мешали друг другу. Создал Общелитературный писательский фонд литераторов и писателей. Серьёзное название, солидное. Максим Горький наверняка бы сказал: это звучит гордо!

Прямо говоря, такой базы для рывка к вершинам словесности прежде у писателей и литераторов близко не водилось. Твори не хочу! Пиши, дерзай!..

И авторы, стар и полустар, потянулись к Иван Иванычу в его манящий перспективами фонд. Потянулись, образно говоря, душой и телом, особенно к сияющему свежим янтарным лаком окошку кассы.

Понятное дело, при Фонде нужна и газета, чтобы из творческой искры разгорелось пламя творческого созидания. Общеполезное дело! Иван Иваныч опять сколупнул с лыжины. Назвал – «Общелитературная писательская газета литераторов и писателей». Лаконично, образно! Тут даже такие общепринятые в печати выражения, как «свободные вакансии» и «полный аншлаг», в зависти и почтении склонили свои головы. Так оно сразу всем полюбилось, это новое издание на 32-х полосах, что растроганные писатели прозвали его тёплым и ёмким словом – «Общак».

А Иван Иваныч только забежал на лыжах в свой новый кабинет, как тот засиял, засверкал как алмазный фонд литературы.

Сколько звёзд на небе, сколько алмазов в тундре, столько и задумок у Иван Иваныча. Так и прут, как олени на ягель, не успеваешь записывать. А тут ещё, с этим новым объединённым фондом, хозяйственные заботы навалились. Полвека дрыхло в креслах прежнее руководство, по уши мхом заросло и плесенью, грабаркой проблем не разгребёшь!..

А Иван Иваныч сызмалу на хозяйстве. Если бы не он, весь Якуцк давно бы провалился в слегка оттаявшее болото вечной мерзлоты…

Засучил Иван Иваныч рукава и принялся за текущую, как Волга-матушка, работу.

Начал он продавать ненужный литфондовский хлам, что десятилетиями тормозил литературу: обветшалые дачи, завалившиеся дома творчества, ободранные детсады и поликлиники, провонявшие табаком старорежимные особняки. Продавал-продавал, а всё что-то ещё остаётся, да много. Вот оно как одарил тружеников пера и авторучки тоталитарный режим и лично товарищ Сталин. Хотел тиран сделать из них инженеров человеческих душ. Какие там инженеры!.. лучшие из них ну разве что в техники годятся… Да, всё это недвижимое старьё, если разобраться, лишь мешало настоящему творчеству.

Оно понятно, писатели только экологию нарушают. Стрекочут на пишущих машинках, белок пугают и ворон, сбивают с ритма дятлов, добывающих древесных жучков. Да и прежде во все тяжкие пускались. Пьянствовали и шашлычничали на дачах вместо того, чтобы творить, а потом толпились у врачей, норовя засосать на халяву и на опохмелку медицинского спирта. Вечно выпрашивали пособий в приёмных. А уж какую суматоху разводили, выбивая себе премии или творческие командировки за рубеж, так тошно вспомнить. Словом, не любили пахать и вкалывать, как он, эти паразиты.

Правильно сказал кто-то из классиков: писатель должен быть нищим и голодным, иначе он, гад, ничего не напишет. Должно, по себе знал, мудрец на букву «м». Так и разъяснял Иван Иваныч вечно брюзжащим и хнычущим пенькам-литераторам. Орал, как Маньяковский во весь голос, этим глухарям, которые ничего, кроме себя, не слышат, напрочь забыв про свой долг перед музой. Порой и матюгом, как утюгом, припечатывал.

…А собственные рифмы между тем подпирали. Так теснились в натруженном горле, что невмоготу было. Пришлось Иван Иванычу сформировать бригаду помощников из этих доходяг, чтобы разрабатывала его задумки. Говорят, ещё у Дюмы-пэра когда-то такая же артель водилась, пока романист днями и ночами объедал до последней лягушки парижские ресторации.

Иван Иваныч так и сказал тогда, собрав у себя в офисе своих будущих подмастерий:

– Тут бригада нужна!

И даже невольно, для пущей убедительности, пригагакнул как незабвенный бровастый партийный вождь с трибуны:

– Бри-ха-да!..

Сам Рабле не мог надивиться на брюхо Дюмы-пэра. После перманентных пиршеств с возлияниями оно разбухало, как Вавилонская башня. Даже обобщённое чрево Гаргантюа с Пантагрюэлем не могло бы сравниться с этим брюхом. Говорят, Франсуа горько плакал в такие минуты, осознавая, что его мифическое раблезианство ничто в сравнении с вполне реалистическом дюмапэрством.

Понятно, что в редкие минуты сиесты Дюма-пэр мог лишь пластом лежать на своей давно продавленной четырёхспальной кровати под цветным полинялым балдахином, когда-то легко вмещавшей вместе с ним стайку весело щебечущих мулаток с Пляс Пигаль. Теперь же громадное ложе еле выдерживало телесный избыток этого большого писателя, гиганта пера и пира.

С превеликим трудом создатель «Трёх мушкетёров» просматривал поверх холма-брюха рукописи своих литературных рабов, наскоро поправляя их неумелые каракули раздутой, как галльский бройлер, рукой мастера. Это занятие бесило его, потому что отвлекало от продолжения застолий. Однако рестораторы, зная аппетиты своего неустанного клиента, отказывались кормить в кредит, и, что поделать, приходилось кидать всё новые и новые романы в печатню, как дрова в топку бешено несущегося паровоза.

Лишь однажды Дюма-пэр сумел хоть на время избавиться от этих скупердяев: сбежав в Россию, он обосновался в родовом поместье Тургенева и после торжественного обеда тут же спустился с экскурсией в погреб, где хранились годовые запасы щедрого русского барина и его многочисленной дворни. Обилие окороков, солений, колбас, настоек, вин и прочих яств так обрадовали Дюму-пэра, что он решил никуда не торопиться и незамедлительно принялся отведывать русские деликатесы.

Напрасно автор «Му-му» и «Записок охотника» звал своего французского приятеля в мраморную залу, где у элегантного, как официант, рояля уже распевалась непревзойдённая Полина Виардо. «Не могу, mon cher», – трубой гудел изглуби Дюма-пэр. И напутствовал хозяина в том смысле, чтобы эта пикантная, словно маслина, оперная дива, с ресницами-опахалами, исполняла лишь Моцарта. «Бетховена не надо. Резкий он какой-то, дёрганый. Боюсь подавиться! А вот Моцарт – радостный, плавный, благозвучный. Он куда как полезнее… э-э-э… для пищеварения». По легенде, которую до сих помнят жители Орловщины, классик из Парижа покинул прохладное подземелье лишь две недели спустя, уничтожив всё съедобное в погребе и опорожнив все до единой бутылки. Понятное дело, сытые и разленившиеся тургеневские мыши в грядущую зиму не выжили…