Их разместили в комнатах для приезжих, в здании недалеко от русского консульства, где временами Светлану начинала бить лихорадка, и в какой-то момент Поликлета подумала, что у неё тиф. «Вот поди ж ты, – качала она головой, без конца меняя мокрое полотенце на голове болезной, – весь путь, почитай, пропёрли, и ничего, так, самую малость, где нос потёк, где голова кругом, из всех переделок вышли. А приехамши – и расклеилась. На мою голову!»

Но, как часто бывает, не было бы счастья да несчастье помогло. Видя, как разболелась барышня, японские службы хоть и тянули с бумагами по разрешению пребывания в стране, всё же дали временное право на въезд сроком на неделю до выяснения их дальнейшей судьбы и потребовали срочного перевозу девицы Белозёрцевой из пункта для перемещённых лиц в больницу – на карантин, а Поликлете как провожатой знаками велели дожидаться распоряжений. Доктора русского языка не знали, и потому послали за переводчиком. Не успела Поликлета прийти в себя от стрёкота чужой речи и странного вида больничных палат, где не было коек, а лишь матрасы на полу, отделяемые подвижными перегородками, ширк туда, ширк сюда, отчего рябило в глазах, в небольшую прихожую вошёл маленький, сухонький человечек и представился Самсоном Петровичем. Он был невысок, улыбчив и постоянно кланялся.

– Это какой же вы, батюшка, Самсон Петрович, когда я вижу, что вы, извините, из местных, – сконфузилась Поликлета, удивлённо разглядывая человечка, одетого в длинный сюртук, с широким поясом, напоминающим больничный халат с длиннополыми рукавами. На ногах у него было что-то наподобие плотно закрученных вокруг икр солдатских онучей, перевязанных чем-то вроде пеньки, какие Поликлета видела на тунгусах. Тесёмки крепились к ступне у щиколотки и пролегали между большим и вторым пальцем его ноги.

– Сусуму, – опять поклонился человек, широко улыбаясь. – Харада Сусуму.

«Никак представился по-своему», – подумала Поликлета и сказала:

– Поликлета Переверзева, из мещан. Здрасте.

Она протянула человечку руку, которую тут же убрала, не зная, что дальше с ней делать, потому как руку человечек не принял, а только поклонился. На этот раз пониже первого.

– Я, чай, вы по-русски говорить обучены, не в обиду вам будь сказано, просто на диво, – осторожно сказала Поликлета, разглядывая человечка.

Он не ответил и снова почтительно поклонился. «Видать, не шибко и обучен, – подумала она. – Не понимает».

– Мы тут это… задержались… приболела моя барышня, – начала неуверенно объяснять собеседнику Поликлета.

Но человек улыбался, кивал и очень внимательно следил за её губами. Да так, что ей даже стало неловко.

– Да ты, батюшка, не молчи, скажи что-нибудь. Понимаешь ли меня? – наконец не выдержала Поликлета.

Он снова кивнул и на удивление совершенно понятным русским языком сказал:

– Понимаю, – потом чуть наклонил голову набок, как бы размышляя, стоит ли переспрашивать то, что недопонял, или нет, – барысыня – это мородая девица? Борь-и-ная?

– Ну да, барышня, это девица, дочь моей знакомой, Белозёрцевой Наталии Игнатовны. Больная. Нет. Не Наталия Игнатовна, а дочка их, Светлана больная. То есть она здоровая, но приболела. Ай, да ты всё равно их не знаешь, – махнула рукой Поликлета.

«Господи, хотела ему всё разъяснить, да только запутала. Как с ним разговаривать-то?» – подумала она. Что-то было странное в облике человека, выглядевшего как местный гражданин, но говорящего по-русски. Он забавно цокал на согласных и вставлял гласные там, где их быть не должно. Впрочем, ей было не до досужих разговоров. Выяснить надо, что дальше делать-то. И главное – где у них тут церковь. Страсть как надо помолиться за здравие болящей Светланы!