Но это всё были мечты. А про быт Светлана и не думала. В конце концов, у неё была Поликлета. По иронии судьбы, после разговора в чайной Поликлета стала главной движущей силой их предприятия. Когда было холодно, она искала тёплый ночлег и дрова, когда голодно – провиант, а если кончались деньги, закладывала предметы, купленные ею же в начале поездки, или свои личные вещи, и надо же, иногда умудрялась тут же их выкупать, перепродавая по цене выше предполагаемой чуть ли не вдвое. Например, позолоченный портсигар покойного супруга Порфирия Поликлета закладывала по несколько раз и каждый раз выкупала по цене ниже назначенной, сетуя на нелёгкую вдовью долю и ссылаясь на подслеповатость и якобы природную недалёкость. А в это же время, когда на базарах, когда в лавках, продавала и вновь выкупала столовую утварь – серебряную солонку с малюсенькой ложечкой, миниатюрную сахарницу с золотым ободком и крышкой в виде петушиной головы, и даже футляр для пенсне из тёмно-красного сафьяна.

– Как вам удаётся и денег раздобыть, и предметы свои вернуть? – удивлялась Светлана, сама ничего не смыслящая в коммерции. – Никак обманываете вы их, приказчиков да купцов, а, Поликлета Никитовна? Не грешно ли?

– Слова-то какие используете, Светлана Алексеевна, «грешно»… слушать противно! Уж их и обманешь, – отмахивалась от неё Поликлета, – так, приторговываю, негоциирую, где сметкой, где жалостью… а что? Должны же люди друг другу помогать, тем более не для себя стараюсь, а для общего дела, – объясняла она, пряча под полу балахона только что чудесным образом вернувшийся к ней портсигар в шёлковом платочке, потом шелестела пересчитываемыми ассигнациями. – Тьфу ты, опять сбилась, вроде как на полтину больше сговорились, – и, забавно сдвинув брови, она опять принималась пересчитывать свой барыш.

А картина бывала такой – зайдёт Поликлета в скупку, где дают закладные на товар какой-никакой, сядет в сторонке. Сидит тихо, охает через раз, глаза долу, рот в скорбной скобке, ну стесняется вроде, что приличной даме вдовья судьба обозначена – вещи закладывать по бедности. Вид такой, что кабы не нужда, так и не видели бы её в этом месте. Когда цену назначат на её товар, в пол смотрит, охает, сморкается, пока не добавят. После сделки деньги проворно забирает, на икону в углу мелко крестится. В тряпицу билеты казначейские заворачивает. Кланяется степенно. Жалуется, кабы, мол, не нужда… Уходит. А на следующий день приходит – или с деньгами, выкупить сданное, или с другим каким товаром, который сама только то что купила по цене намного ниже цены вещи проданной, и так, чтоб разница была ну хоть в рубль-три, а лучше в пять. «Извини меня, дуру горемычную, старуху нескладную, батюшка, – совестится Поликлета торговому человеку, – передумала я супруга родного портсигар золочённый продавать, ведь окромя его ничего больше на память не осталось. Вот принесла деньги, чтоб выкупить, ты уж не осерчай, да только беда – пяти рублёв у меня не хватает. Али простишь? Как-никак проценты-то ведь ещё и не успели набежать…» Приказчики удивляются, пересчитывают: «Да как же пяти не хватает, когда семи?», «Ай, вот беда, недосчиталась-то»,– убивается Поликлета, глаза закатывает, задыхается от позору. Но они уже машут рукой: ладно, пусть его, может и, впрямь, вещица дорога памятью или там ещё чего, и ещё Христа ради пожалуют, добавят от себя вдовице горемычной, явно полоумной, когда пятиалтынный, а когда и полтинник, мол, помолитесь за раба божьего такого-то, матушка. «Помолюсь, голубчик, помолюсь!» Вот так в нескольких лавках с одной вещи и зарабатывала. Но это там, где город побольше населением, где рынков да лавок пруд пруди, чтобы, значит, не отоварили по полной за денежные шахер-махеры. Ну и проездом сподручнее опять же – даже если кто бы и заподозрил неладное, так и нету вдовицы в чёрном балахоне, уехала-с! След простыл-с!