«Так же я открыл для себя Костю, – думал я, – как чудесный, сначала чужой и даже чем-то враждебный мне остров… Эх, Костя, Костя…»

Когда тоска по другу становилась невыносимой, я бросал книжки, откладывал в сторону карту и увеличительное стекло и шёл спать, чтобы отвлечься от своих переживаний и хотя бы во сне снова покататься с ним на маленьком неровном катке лебединого прудика и, вернувшись с мороза уставшим и побитым, наесться масляных блинов до отвала, вспоминая нескончаемые комические падения Тарасова под истошные вопли Тортуги…

…Я так отчаянно тосковал по Косте, так молился о встрече, что наконец свершилось чудо. Я сидел в саду под вишней и лениво перелистывал страницы географического атласа, нестерпимо мечтая о том, чтобы увидеть Костю, как вдруг мимо меня что-то просвистело. Вжик! В воздухе блеснуло, и острый перочинный ножик упруго вонзился в широкий ствол старой липы прямо передо мной. Нет, не может быть! Я смотрел на ножик, как на мистический объект, что от полного отчаяния материализовался из глубин моей памяти. Но через минуту высокий молодой человек в дорожной накидке и фуражке уже стоял передо мной и счастливо улыбался:

– Ну что, якушка-кукушка, научить тебя метать ножички?

В его тёмно-серых глазах прыгали дерзкие огоньки. Нет, это был не сон! Это был Костя!

Я задохнулся от трудно выразимого счастья и не смог вымолвить ни слова. Мы обнялись. Мир снова стал прекрасен.

Я больше не был один.

Нельзя сказать, чтоб Светлана была сильно набожной. Как и многие провинциальные жители, она была глубоко верующей, но за церковными ритуалами хоть и следила и в них участвовала, скорее, видела их формальным предписанием благочестивого поведения – чем-то вроде церемонного чаепития во время праздничного приёма гостей, чем внутренней потребностью, затрагивающей душу. Узнав про японскую миссию святителя Николая – Ивана Дмитриевича Касаткина – она восхитилась редким сочетанием личных благородных помыслов этого человека, а также почувствовала следования высокому долгу, родственную душу, неспокойную, пытливую, стремящуюся к подвигам духа, ведомую благородством помыслов и невиданной любознательностью ума.

Ещё больше её восхищение подстегнула история самурая Савабэ Такума, пришедшего к отцу Николаю с мечом в руках, чтобы убить его, дабы русский священник не погубил их страну. Эта история вызвала особый интерес не только потому, что силой своего убеждения отец Николай сумел обратить противника в соратника и верного последователя – Савабэ не только не причинил вреда священнику, но вскоре обратился в христианство, приняв имя Павел, – но и потому что для Светланы в этой дуэли скрестились два сильных, благородных человека. Савабэ как странствующий ронин, зарабатывающий на жизнь уроками фехтования, был искусен телом, а отец Николай – духом, и потому их поединок и впоследствии крепкий духовный союз знаменовали собой те вершины человеческого общения, испытать которые так жаждала ненасытная душа юной талашкинской амазонки. Правда, Светлана не имела никакого представления о том, чем она, собственно, будет заниматься в Японии – чужой, далёкой стране, – но это было не главным. Главным для неё было видеть этих людей, говорить с ними, жадно впитывать флюиды той психической энергии, исходящей от них, которая сворачивает горы и творит чудеса, и даже если бы ей не удалось как следует поговорить со святителем в силу его занятости и высоты его сана и положения, то ей, наверное, хватило бы лишь посмотреть ему в глаза и обомлеть от созерцания его глубокой духовности. А уж скрестить шпаги с Савабэ было не менее будоражащим воображение испытанием её собственного воинского духа, ну и доморощенного искусства шпажного боя.