– Оя!

Казалось, Гайкоку-джин нарочно готовился к этому моменту, как и Теруко к своему приёму, и, дождавшись темноты, едва заметно наклонил голову в отстранённо-почтительном приветствии, которое можно было принять и за учтивое прощание.

Польщённая и взволнованная более обычного, Теруко благодарно поклонилась гостям. Удалившись в беседку для чаепития, гости ещё долго обсуждали необычную красоту Гайкоку-джина, гадая, на какую из известных им сортов хризантем похож загадочный чужестранец, при этом мастер Кохэй пригубил зелёного чаю с обжаренными зёрнами коричневого риса только после высказанной догадки, что больше всего Гайкоку-джин напомнил ему редкой красоты цветок «Отрада прохладной ночи» из сада императрицы Мэйсё, а его помощники сначала цитировали трактат Конфуция «Весна и осень», а потом уже в открытую листали каталоги самых знаменитых сортов хризантем, никак не находя совпадения или полного описания увиденного цветка, но Теруко лишь молчала и улыбалась, и так и не набралась смелости признаться, что он не был выведен ею нарочно по старым книгам, как подумали они, а по чистой случайности.

«И в самом деле, – думала она, провожая гостей, – почему бы не попробовать вырастить такие же цветы на следующий год?» Но что-то подсказывало ей, что выведи она даже с десяток нежно-кремовых хризантем с лепестками цвета желтоватой бузины, вымоченной в рисовом молоке, как у Гайкоку-джина, так трепетно полюбить их, как этого самозванца, сияющего необычной бледностью у четырёх камней-частей света в её саду, она не сможет больше никого.

После гимназии мы с Костей решили поступать в академию лесничества, вернее это решил я, а у Кости вопроса выбора просто не было. Его знали многие коллеги отца, и Аделаида Карповна уже видела Костю отличником академии. А я? Я готов был идти за Костей хоть на край света, и мне было даже дико думать, что мы сможем с ним вот так вдруг расстаться только потому, что учёба наша в гимназии окончена. Академия так академия, всё одно. Но судьба распорядилась иначе.

Разъехавшись по домам, каждый из нас готовился к экзаменам и мечтал о скорейшей встрече. Устав от учебников и задачек по математике, я слонялся по двору, гонял голубей, украдкой жевал стебли ревеня, прячась за домом, снова чувствуя себя тем же глуповатым мальчишкой, что и раньше, и очень скучал по Косте. Улучив момент, когда маман не следила за моим чтением, я пошёл посмотреть на свой остров. Но посещение его не принесло мне никакой радости. За годы моего отсутствия и тех краткосрочных приездов, когда я мог только на минуту-другую окинуть его взглядом, старый овраг сполз, раздался вширь и в глубину, верхняя часть его, служившая моей хижине козырьком, рассыпалась, и дно теперь зияло неуютной тёмной дырой. Посему атмосфера тайного укрытия полностью исчезла, от стен-перегородок остались только неровные палки и коряги, в полном беспорядке они торчали тут и там, ничем не напоминая о былом покое и уюте моего логова. Крепкие верёвки, что когда-то плотно стягивали их воедино, давно сгнили, добавляя уныние и даже некоторую жуткость окружающей картине, как будто бы напоминая о тленности плодов человеческого труда и обманчивости игры нашего воображения. Всё, что раньше служило мне источником вдохновения, исчезло без следа и молчаливым призраком сиротливо выглядывало из-за бесформенных останков хижины, и словно исподтишка следило за мной – уродливое, заброшенное, больное.

«Поистине, всё завязано на наших мыслях и руках», – думал я, стоя посреди оврага, с тоской вглядываясь в очертания так некогда любимого мною места. Пока мы есть и пока наши руки воплощают сколь угодно сложные замыслы ума, места обитания наши свежи и жизнерадостны, но как только мы покидаем эти места, жилища умирают такой же долгой, тягучей и тихой смертью, как и недвижные тяжелобольные, за которыми некому ухаживать и разделять страхи их последнего дыхания. И всё вокруг замирает, рассыпается. Гибнет.