Он покачал головой, но не нашёлся, что сказать. Наверное, говорящая на его языке госпожа была права. Влажность земли приятно кружила ему голову, и хотелось только одного – жадно впитывать её терпкий, солоноватый вкус.

Прошло несколько дней. До приёма гостей оставались считанные дни. Теруко пришёлся по душе скромный нрав Гайкоку-джина и его учтивая речь. С каждым днём он всё больше поражал её неброской, но утончённой красотой, и вопреки здравому смыслу, сама того не замечая, она крепко привязалась к самозванцу.

– Как он там? – волновалась она, просыпаясь до рассвета. – Стебель не подсох? Не слишком ли порывист для него западный ветер, а южный – не слишком ли сух?

Пока она выпалывала грядки в верхней части сада, имя Гайкоку-джин крутилось у неё в голове непрестанно, и тогда она спешила к нему, чтобы ещё раз взглянуть на приятную бледность его лепестков.

«Гайкоку-джин», – вторили её мыслям колёса повозок за чередой деревьев, обрамляющих её домик.

«Гоку-джин, гоку-джин», – гулко отстукивали им в такт копыта лошадей с улицы Минатодори.

– Гайкоку-джин, садись, подвезу, – истошно кричали иностранцам рикши в порту, встречая ставшие на причал залива иноземные корабли. И даже уличные воробьи, прыгая по булыжникам на дорогах к храму, старались перекричать назойливых сорок, ворующих у них крошки просыпанного риса:

«Гайкоку-джин, Гайкоку-джин, убирайтесь с нашей территории!»

С этим именем Теруко вставала, работала над саженцами и ложилась спать. За всю жизнь так же сильно её взволновали только два растения: капризная пурпурная гортензия Аризу, чьи корни стали подгнивать без всякой на то причины, и сосна Шизукэса-я, когда после грозы сломались сразу две самые большие её ветви, и, убитая горем, словно лишившись рук, которыми держалась за воздух, она стала сохнуть на глазах, проклиная сезон дождевых бурь и осенних ветров. Но обсыпая влажный земляной ком Аризу смесью золы, толчёного угля, корицы и торфяного порошка, или перевязывая широкими лентами сломанные ветви ворчуньи-сосны, Теруко могла гораздо спокойнее думать об их судьбе, чем теперь – о Гайкоку-джине. Его образ преследовал её и в шумном городе, и у зелёной межи под склонами близлежащих холмов, куда она ходила за дёрном, и у домашнего очага, когда она кипятила воду для чая. «Не зря в тот день ко мне прилетела хототогису, ой не зря», – думала Теруко, мысленно любуясь на матовый лик и стройный стан Гайкоку-джина. С ним, должно быть, связана какая-то тайна. Но вот какая, она никак не могла взять в толк.

Ещё большим удивлением для Теруко стало внимание, оказанное Гайкоку-джину её гостями. Старый друг её отца, почтенный храмовый садовник Кохэку, при виде цветка изумлённо поднял брови, а его два помощника, Макото и Кэтсу, не удержались от восклицания восторга и удивления, когда, наконец, Теруко, превозмогая смущение, провела гостей в дальнюю часть сада и, осторожно отодвинув самую низкую ветку старой сосны, показала своё сокровище приглашённым.

Как и положено ценителям прекрасного, гости многозначительно молчали, разглядывая цветок. Чуть опустив взгляды, они скользили по его кремовым лепесткам, которые после вечерней зари, окрасившей все хризантемы в жёлто-оранжевый наряд, казались особенно светлыми и даже полупрозрачными в очертаниях золотистых нитей заходящего солнца. И всё же главный восторг наступил чуть позже, когда, немного помешкав, солнце наконец спряталось за куст дикого винограда, и в быстро сгустившейся вокруг него бархатной тени Гайкоку-джин вдруг засиял неповторимой мраморной бледностью, схожей с тончайшим фарфором Арита мастера Энсая раннего Эдо. Тут уж не только Макото и Кэтсу осмелились повторить свои восклицания, но и почтенный Кохэку сузил, а потом расширил глаза и восхищённо причмокнул губами после вырвавшегося возгласа: