В этом суть – в признании того, что каждая вещь имеет свой центр, следует своему Пути, и никакую нельзя умалить без ущерба для всех. Каждая имеет свою внутреннюю форму, свою душу (кокоро – у японцев). Такое понимание противоречило не только тем, кто уповал на поспешающий прогресс, но и идее Шпенглера о вечном становлении, не имеющем смысла. Прерывность, в понимании русской философии, есть прорыв души к духу, к свободе. «Каждый перерыв, – по словам друга Флоренского Владимира Эрна, – это та реальная в пределах нашего мира лежащая точка, где два мира: мир „этот“ и „тот“, мир сущего и существующего, мир абсолютной свободы и мир причинной обусловленности соприкасаются в реальном взаимодействии. И это соприкосновение, как огонь палящий, сжигает всю шелуху естественного развития. а подлинно ценное продолжает свой рост»[65].
В этом понимании двух миров, в их соприкосновении русские сродни японцам. Те и другие уповали на внутреннюю силу, независимость от внешнего мира; верили не столько в закон, сколько одни – в милость Божью, другие – в действие богов – ками, своих прародителей. «Будьте сами себе светильниками», – заповедовал Будда, и дзэнские мастера следовали его завету: жертвовали жизнью, но не отказывались от Пути. «В дзэн каждый индивид – это абсолютная целостность; будучи таковым, он связан со всеми другими индивидами: связь бесконечных взаимоотношений становится возможной в центре Пустоты, где они находят себя именно такими, какие они есть, то есть индивидуальными сущностями»[66].
Илл. 31. Владимир Соловьев
Вера в уникальность каждого уже не могла исчезнуть. В начале XX века Окакура Какудзо в «Книге о чае» писал: «Девятнадцатый век с его идеей эволюции приучил нас думать о человечестве, не думая о человеке (это же имел в виду и Флоренский. – Т. Г.). Коллекционер усердно собирает образцы, чтобы представить период или школу, не осознавая, что одно произведение искусства может научить нас больше, чем многие примеры посредственной работы целого периода. Мы слишком много классифицируем, слишком мало непосредственно переживаем»[67]. И в этом причина, нередко на уровне подсознания, притяжения к японскому искусству, позволяющему ощутить в миге – вечность, в человеке – вселенную. Американский поэт Эзра Паунд восхищался умением японцев передавать в одном хокку (хайку) целый мир: «Японцы создали не только хокку, но и театр Но, который может состоять из одного образа, то есть вся пьеса служит его развитием с помощью движения и музыки, чем достигается целостность исполнения. Нашим длинным стихам есть чему поучиться»[68].
Современный знаток японской поэзии, редактор журнала «Снег», где печатаются любители хайку со всей Японии, Мурамацу Томоцугу признается, что свой любимый роман – «Войну и мир» Льва Толстого – он может сравнить лишь с японскими хайку. Разница лишь в том, что русский ум витает в заоблачных высях, глядя на мировое пространство, а японский вглядывается в каждую малость. Умением одной травинкой передать дыхание мира восторгался Ван Гог: «Изучая искусство японцев, мы неизменно чувствуем в их вещах умного философа, мудреца, который тратит время – на что? На измерение расстояния от Земли до Луны? На анализ политики Бисмарка? Нет, просто на созерцание травинки»