– Если даже за подобную штучку кто-то и готов отвалить пару „лимонов“, я все равно не собираюсь грабить музей или галерею. Тут, Валентин, я тебе не помощник. – Максим вернул барельеф другу.

– Ну и чти себе уголовный кодекс на здоровье. – Решетников любовно упаковал свое сокровище в футлярчик, обтянул его резинкой и опустил в карман пиджака. – Я предлагаю тебе вынуть из недр земли то, что там пропадает зря. Ты хоть понимаешь, о чем я толкую?

– Видимо, о полезных ископаемых типа какой-то глины, из которой состряпали эту фиговину и от которой у тебя поехала крыша!

– Эх, Макс! Село ты нерадиофицированное! Это не фиговина! Это элемент декора Янтарной комнаты! Ну? Уразумел? – Валентин вперился в лицо одноклассника. Тот явно что-то уразумел.

– Ну? – напористо повторил владелец изделия из окаменевшей смолы. – Согласен, мурло обросшее?

– Согласен, – упавшим голосом процедил Веригин и в задумчивости покрутил ус.

Глава пятая. В заложниках

Иннокентий Степанович Грызунов размежил тяжелые веки и увидел перед собой изрядно потертую обивочную ткань видавшего виды диванчика, на котором он лежал.

„Это не моя хибара, – подумал Грызунов. – Тогда где я?“

Мысли путались и сплетались в клубок. Наконец Иннокентию Степановичу удалось поймать кончик нити и с большим трудом восстановить в памяти картины прошлого.

„Что мы пили-то? Ах да, спиртягу. Сухорукий украл где-то литровую банку. Божился: мол, подарили, пожалели убогого. Но я-то знаю, что он ее умыкнул на этом своем складе. А вот я закусь честно заработал. Милостыня – это не воровство. Походил среди столиков под зонтиками у закусочной, люди добрые и помогли, кто чем мог. Кто куском хлеба, кто куском колбасы… Я не брезгливый и не гордый, принимаю все, что Бог пошлет. Проси – и тебе воздастся. Живи по заповедям, не нарушай их – и будешь ты чист перед Господом нашим Иисусом Христом. Правда, есть один грех, пью я сильно. Но ведь об этом в Писании не сказано. Да и делаю я это не во вред другим, а только лишь во вред себе. А с Сухоруким мы тогда в подвале изрядно налакались… Было это все позавчера. А вчера? Что было вчера?“

Грызунов захлопал ресницами, хотел перевернуться на другой бок, но передумал и продолжил ревизию своей памяти:

„Вчера, вчера… Ах да! С утра у меня голова трещала, как паровой котел под давлением… А дальше? Дальше мы с Сухоруким разошлись в поисках похмелки. Мне в центре не везло, и я поехал на окраину. Да, все так и было. Стал подходить к нашему дзоту, а там…“

Из глубин изношенного, проалкоголенного и проникотиненного сознания всплыла мизансцена на фоне угрюмых декораций с тремя фигурами и вовсе не бутафорским автомобилем. Старого пропойцу прошиб холодный пот. Слабо надеясь, что все это лишь обрывки дурного сна, Иннокентий Степанович крепко зажмурился, а затем широко, как только мог, раскрыл глаза. Нет, те трое – не сон, Грызунов это отчетливо осознал. И тут он вдруг, словно спохватившись, поднес к своему лицу правую руку и заголил рукав хрупкой от въевшейся в ткань грязи рубашки. На локтевом сгибе, там, где проступала под кожей синяя полоска вены, виднелась точка от укола. В сознании произошло то, что случается на плохо освещенной сцене, когда осветитель включает мощные софиты, поражая зрителей произведенным контрастом.

Грызунов все вспомнил. Все. До мелочей. От первых слов незнакомца до вхождения в немощную плоть иглы одноразового шприца.

„Дальше меня, кажется, куда-то поволокли… Куда? Наверное, туда, где я сейчас и нахожусь“.

Иннокентий Степанович стал медленно переворачиваться на другой бок и в конце концов рассмотрел комнату. С противоположной стороны сквозь бледно-желтые шторы угадывался квадрат окна, рядом с которым стояли стол и три кривоногих стула. Под давно не беленным потолком висел матовый плафон с трещиной. Стены были оклеены отстающими в нескольких местах серыми, удручающего вида обоями. Рассохшийся пол был покрашен в цвет невыводимой ржавчины. Ознакомившись с типичным интерьером среднестатистической экс-советской семьи эпохи приватизаций и либерализаций, пенсионер оторвал голову от подушки без наволочки и попытался сесть. Это ему удалось. Правда, при этом не обошлось без нечленораздельных звуков, типа стона или кряхтения: давешние громилы поработали на славу.