Улицы Питера вели себя как сговорчивые оркестранты, забывшие однако простирнуть и выгладить манишку – зато никто лучше них не мог играть так, как они сейчас – Пятую Шуберта или Сороковую Моцарта, которая, щурясь и поеживаясь, невольно смахивала на Сорок первую.

Я чувствую себя как в театральном гардеробе. Я что-то чудесное сдал в гардероб, а номерок потерял в антракте. А гардеробщик с накладными бровями и ружьем работает обер-церемонимейстером в чужих снах, где перед сновидящими говорит по-немецки именно тогда, когда они ни хрена не понимают по-немецки. А я понимаю самую чуточку и всегда разную чуточку. Поэтому он мне никогда не снится.

Не обращали вы внимания, что есть такой барельеф с балеринами на улице Маяковского, которые всегда повернуты спиной и три четверти года разминаются в какой-то жутко тесной и душной бальной зале, а когда повалит снег, который залепляет им спины и из головы делает огромные клубни – вот именно тогда они и начинают танцевать? Мимо них я каждое утро ходил в школу. Мы, правда, не здоровались. Когда я шел домой, они явно отлынивали от своих танцев и па. Их спины изгибались уже ленивой и теплой дугой.

(Обидно самому себе быть редактором: там действительно, есть круглая ротонда, полная в будни маленькими балеринами – это все наш культурный багаж-Эрмитаж, картины Дега, все эти крохотные кариатиды-хризалиды, но постмодернизм по боку – там барельеф геройского свойства: голые люди, укрощающие голых коней, просто ходишь каждый день и словосочетание «Театр балета им. …» выдает вот этот вроде бы уже навсегда существующий барельеф как зрительную визитку).

Люди так любят обертывать звуки во что-нибудь. В чувства или в слова. Обертка протирается посредине или просто мнется, а сквозь нее, как сквозь зеленый треснувший фантик, проглядывает голое плечо или щека звука.

Так кто ты?

Быть может, в Питер и стоит возвращаться только из-за того, что кто-то в большой дедушкиной комнате десять лет назад не выключил электричество…

Остаются капли. Они сползают одна за другой как слезы. В каждой из них судьба. В одной капле – Лиза, подбрасывающая шкварки на сковородке – А что я, святая? В другой – круглощекая Алена, из круглого шарика-глобуса скакнувшая наконец замуж и стремительно повзрослевшая и разомлевшая. Чертов весь в одеянии сна, как в шубе: у нас на канале весь день убивают. Так что приходи.

У подфонарной теми глаз подбит.

Канал

Конечно, я мог бы сравнить накрапыванье дождя во двор-колодец с мокрой веревкой, разматывающейся в сырую тьму обыкновенного колодца, но зачем?

Хорошо нюхать прохладный влажный глазок розы, тем более, если знаешь, что она живет на третьем этаже, и сейчас как будто ждет тебя, подровняв ногти пилочкой.

Довольно высокая девушка, приверженица мягких атласных блузок. Ее можно увидеть, если встать на цыпочки. Это окно над жестяной, мокрой крышей в бомбоубежище.

Когда она садится за кухонный стол, юбка задирается, оголяя колени в прозрачных колготках. Нет, это не тот сон. Наяву уже, а не во сне, я прихожу в этот двор. Ее муж довозит меня на мотоцикле. Мы поднимаемся на третий этаж. Оказывается, она училась в моей школе – да, конечно, выпуск 86-го, на два года раньше. Она оказалась ниже ростом, не носит уже белые атласные блузки, и совсем не такая, какой казалась мне в школьном коридоре. Скорее она южанка и мечтает о ребенке. Из нашего класса первой родила Лена В., совершенно раскосая, жившая справа от подворотни, где барельеф с людьми и конями, когда идешь в школу.

Хочет поговорить со мной, но муж все время оказывается рядом. А девичья фамилия ее Торопенко.