Дочка глядела на нее внимательными желтыми глазами, будто все понимала. А куда ей понять, младенцу невинному? Мать и сама-то не ведала, что творит. Она брела по лесу, качаясь. Сколько уже времени кусок в горло не лезет, сколько во рту ни капли не было? Уже и молоко давно пропало – нечем дочь кормить. А дочь и не жаловалась. Не плакала. Молчала и смотрела. И так смотрела этими своими колдовскими глазищами, что лучше бы вовсе сгинула! Она, а не любимый…

Желана родила поздно, ни отец, ни мать, рано ушедшие в Тень, внуков не дождались. Да и, сказать по правде, не сильно-то кляла за это судьбу. К чему ей, красавице, дитя? Рядом ведь милый был! Души в ней не чаял, на руках носил, белые ручки работой мозолить не дозволял! Но все же не хватало ему чего-то. Нет-нет, а спрашивал, заведут ли ребеночка. Желана и сдалась, да боги посмеялись: столько она молилась, чтобы чрево ненароком не отяжелело, что теперь одаривать ее чадом не собирались.

Где-то совсем рядом завыл волк, и Желана вздрогнула. В ночной тишине далеко разносился скрип деревьев, шептались о чем-то, ей неведомом, листья. Далеко будет слышен и крик несчастной женщины, выскочившей в лес в одной рубахе с младенцем в объятиях.

– Прости меня, кровиночка…

Дочь глядела неотрывно, точно и не живая вовсе. Оттого становилось страшнее, чем когда волк скулил. От этого взгляда Желана ночей не спала, от него кошмарами мучалась, от него же, видно, и умом повредилась. Да и кто бы осудил вдову? Она прикрыла личико младенца краем одеяла.

Пуще Желаны о ребенке молился муженек. Тризны приносил, к бабкам ходил, спать ложился ногами к печи – все, как деды учили, чтобы жена понесла. Никак. Совсем милый ополоумел. Пошел в чащу, упал на колени перед вековым дубом, коснулся теменем бурого, выступающего над землею корня.

– Все возьми, хозяин тонколистный! Все возьми! Ты кормишь зверей и птиц, ты силу родишь невиданную, ты тайны хранишь неслыханные. Все возьми, но одари меня наследником!

И лес взял. Взял все, что предлагал ему проситель, а после взял и еще больше. Не стало хозяйства, сгорел овин, полегли коровы. Не стало и самого Огонька. Сгорел, как лучина. А на другой день после того, как заколотили смертный короб, Желана ощутила под сердцем ношу.

Она брела, не разбирая дороги. Не шарахалась от ночных хищников, притаившихся в зарослях. Не чуяла холода и голода. Да и ничего уже не чувствовала, с самого рождения дочери. С того страшного дня, как увидела лес в ее глазах вместо бесконечной синевы мужниных очей. Дуб стоял на прежнем месте. Что ему, дубу? Он стоял здесь раньше, чем родился прадед Желаны, останется стоять и когда она сама по земле ходить перестанет. Быть может, случится то совсем уже скоро.

Она развернула одеяльце. Дочь не поежилась – ей ночная прохлада была что платок шерстяной. Коснулась губами лба младенчика и опустила в густую траву. Припала на колени, прильнула теменем к выступающему над землей дубовому корню.

– Забери! Забери свой дар! – Казалось, все слезы Желана выплакала, ан нет – покатились по щекам, горючие. – Забери, что дал, и верни мне милого! Не жить мне без него, не радоваться солнышку!

Но дуб ничего не ответил. Молчал и лес, только, кажется, темнота, обступившая женщину, стала гуще. Она до боли закусила себе руку, чтобы не закричать. Потянулась к дочери… отдернула пальцы. Повернулась и пошла, не оглядываясь. Оттого не увидала, как мягкая чернота укутала сверток, как зашевелились, выпутываясь из корней, лохматые нечистики, как устроилась на груди у девочки и завела песнь старая жаба.

Желана брела по лесу, шатаясь, и не чаяла выбраться.

Глава 1

Лесная хозяйка

Семнадцать лет спустя

Лес не то чтобы считался гиблым местом, но ходить в него без надобности все ж опасались. А уж в такой час, когда мертвый лунный свет обливает нагие деревья, когда поганки мерцают ядовитыми слезами, когда всякий скрип ветки чудится плачем русалки…

Вот только бредущая в чаще девица леса не страшилась. Не страшилась она и ползучих гадов, что пока не успели спрятаться на зиму в норы. Шла босиком. Голодные волчьи глаза, наблюдавшие за ней из-за облезлого орешника, девица приметила, но даже с тропы не свернула. Лишь ответила зверю прямым чистым взглядом, и тот склонил голову, приветствуя молодую госпожу леса.

Следом ползли тени. Черные, тягучие. Лунный свет не мог прогнать их, серебряные лучи захлебывались во мраке. Они следовали по пятам, готовые вцепиться в босые ступни, лишь только девица замедлится. Цап! – и нет беспечной красавицы. Запачкает чернотой загорелую кожу, зальет пышные волосы, спадающие на открытые плечи.

Девица остановилась, поправила ворот рубахи не по размеру, что все норовил сползти на плечи. Подумала и подвязала подол юбки к поясу – не запачкать. Тени позади нее замерли тоже. Почтительно подождали и вновь потекли за госпожой, когда та свернула к трясине.

Босые ноги мягко ступали по мокрому мху, болотце чавкало, неохотно выпуская добычу, но все же подставляло под каждый шаг кочку, чтобы девица ненароком не угодила в бочаг.

– А вот ты где!

Позабыв, что не хотела портить одежу, девица плюхнулась на колени и протянула руки к жирной бородавчатой жабе. Та деловито надула щеки и переступила лапками, не думая убегать от человека. Да и не человеком вовсе была девка, кому как не болотной обитательнице это знать!

– Ну, иди ко мне!

И жаба послушалась. Сцапала длинным языком комара да и сиганула длинным прыжком в подставленные ладони.

– Угостишь, хозяюшка?

Жаба покрутилась, устраиваясь удобнее, повернулась к девице задом.

– Ну не жадничай, милая! Я матушке обещала!

Девица рассмеялась и чмокнула зеленую бородавчатую спину. Ну кто бы устоял?! Не устояла и хозяюшка: скрипуче квакнула, спрыгнула наземь и повела просительницу к ведьминому кругу, к волшебным грибам с алыми шляпками, кои при полной луне несут в себе чудодейственную силу. Вот только наполнить кожаную суму девке не довелось: едва срезала первый гриб маленьким серпом, как следующие за ней тени заволновались. И раздался крик.

Так не кричат от радости, да и заплутавшие путники не кричат так тоже. Так может лишь тот, кого жестоко бьют, да и сам он бьется не на жизнь, а на смерть.

Лесная жительница нахмурилась: кому это дома не сидится в поздний час? Негоже тревожить темноту чащи! Знай она людей получше, затаилась бы. Куда девке в драку?! Но девка звалась Йагой, что на древнем забытом языке означало «дар леса». И лес она знала куда лучше, чем тех, кто у леса жил.

Йага поспешила на крик. Тени – за ней. Свистели у висков ветви, путались в пышных волосах листья, расползалась под ногами влажная холодная земля. Так бы и вывалилась Йага из зарослей в редкий березнячок, кабы не вцепился в юбку стерегущий колдовку волк: поберегись! Девка с разбегу упала на живот и потому только оставалась не видна тем, кто посмел потревожить ночь. Пряный лиственный дух щекотал ноздри. Йага вытерла измазанные грязью щеки и подняла голову.

В роще шла битва. Да не битва даже, а побоище. Как иначе-то назвать, коли шестеро против одного? К тому же шестеро были на редкость крепки: приземисты, широкоплечи. А тот один… дрался, ровно зверь загнанный. И кричал не он вовсе, а тот из шестерых, кто подначивал друзей, стоя за их спинами. Стоял он шатко, приподняв одну ногу. Йага из своего укрытия чуяла его горячую боль в голени.

– А будто мы тебя спрашивать станем! – продолжили мужики прерванную ругань. – Как надо, так и деремся! Не заслужил ты честного боя!

Рыжий, что защищался, дивно отличался от всех, кого прежде лесная госпожа встречала. Был он худощав и высок, светлокож, ровно не жаркое лето толь ко что минуло, а суровая зима. В ушах его поблескивали украшения, кои Йага разве что у мельничихи, приходившей к ним в избу за зельями, видала. Серьги видели и мужики, оттого раззадорились пуще прежнего.

– Ишь, разрядился как баба! Да ты сам баба!

Рыжий сплюнул кровь разбитыми губами и улыбнулся:

– Что-то жена твоя иное говорила, когда я ее в конюшне обжимал!

Мужик заревел и кинулся на наглеца. Тот, хотя и качался от усталости, пригнулся и подставил ножку. Враг пробежал мимо. Но остальные-то не делись никуда! От тяжелого кулака рыжий еще увернулся, зато ногой в живот ему попали. Он и звука не проронил, только согнулся, хватая ртом воздух, да и этого было достаточно. Сыновья молочника – их Йага знала, не раз разряжала поставленные ими силки в лесу – скрутили молодцу руки. Еще один добавил в челюсть и, заикаясь, пригрозил:

Вперед