Огурцы не тронули. Делать здесь было нечего. С крыши бытовки стекали крупные капли. Вода, подбираясь к краю, набухала, слегка вытягивалась, повторяя прозрачную драгоценность на невидимой нити. Падала на металлическую решетку у порога, высекая из тишины медленные звуки. Крыша была покатой из брошенного железа, но дождь не пропускала. Внутри стояла тахта – ложе от дивана на тяжелых чурбаках вместо ножек. Он редко сюда заходил, разве что в самую жару. Полумрак создавал ощущение прохлады. Здесь же прятал инструмент, рабочие штаны и кеды. В общем, большой нужды в ней не было. Он сколотил ее по примеру других. Участок без летнего домика смотрелся бы сиротой. Главная польза заключалась в погребе, который он потихоньку обустраивал.

То была его вторая попытка. Первую Максим предпринял в прошлом году Их жилой блок разделяла пополам кирпичная стена. Комната – шестнадцать метров на семью из четырех человек и небольшая кухня. Дети подросли – он переселился на кухню, спал на узкой кушетке, втиснутой между окном и дверью. На ней же и обедал. Подоконник был занят переносным приемником, над головой висела книжная полка. Он до того сроднился с этим местом, что считал его своим гнездом. Так удачно оно вписывалось в квадрат кухни. В конце кушетки у самой двери кто-нибудь присаживался, и Максим убирал ноги. Совсем тесно стало с приездом матери. Разбитая постоянными инсультами, она не могла жить одна.

Рядом находился магазин. Он покупал в нем картошку, всегда проеденную черными пятнами гнили. Жена выбрасывала с очистками треть. В конторе их наряжали по заявкам райкома на овощную базу перебирать свеклу, морковь и ту же картошку. Труднее всего было именно с ней. Она погибала первой. Осенью ее сваливали на цементный пол, верхний слой давил на нижний. Люди ходили по высоким завалам с лопатой в руках и резали, как особую картофельную породу, желто-белые овалы, обведенные темной каймой кожуры. Свекла давала угольную гниль, глубоко проникавшую в бордовое тело. Капуста расползалась сверху водянистой блеклой ветошью. Но под ней всегда открывалось скрипучее белое ядро. Картошка была первой недотрогой среди остальных красавиц. Она боялась передержки, ударов, тряски, грубого транспорта и массового хранения. Максим не переставал удивляться, насколько хороша она была свежей и как быстро превращалась в увядшую, сморщенную старуху, побывав в тисках государства.

И он задумал выкопать погреб у себя дома, благо жили они на первом этаже. Сначала снял дверь, ведущую на кухню. Ширина коридора немногим превышала половину метра. Распилил поперек четыре половых доски, сбил из них крышку двумя прочными плашками и стал копать. Грунт насыпал в ведро, сбрасывая в открытое окно. Когда внизу набиралась порядочная куча, растягивал лопатой вровень с чахлым газоном. Никто не интересовался им, да и прохожие появлялись редко, окно смотрело в глухую часть двора. Он влезал в свое подполье, низко нагибаясь, слегка расширяя стороны, стенки не осыпались.

Для двух-трех полных мешков погреба-ямы вполне хватало, а больше они вчетвером за зиму не съедали. Не учел только одного – тепла, проникавшего внутрь через половицы и толкавшего в рост глазки. К весне белые и толстые, как черви, ростки достали пол. Он смотрел на них с жалостью и отвращением. С жалостью понимая, какая сила жизни рвется к свету из его ямы, и с брезгливостью к этим бледным и противным созданиям тьмы.

Теперь он не сомневался, что его запасы найдут защиту у самой земли. Над погребом стояла бытовка. Мороз до него не дотянется. Ради большей уверенности камеру выстлал сплошь толстой доской, пол насыпал из песка. Вот только сумеет ли его бытовка стать надежным сторожем. Навесные замки лихой народ брал ножовкой, петли крушил ломом. Внутренние замки нуждались в сварной раме и дверях, накрытых самое малое трехмиллиметровым железом. Ни о чем таком впрямую он пока не думал. Довлеет дневи злоба его, хотя будь настоящим слесарем, давно бы сработал неприступный запор.