– То-то и оно, какая. Клетка ведь начало жизни.

– Ну!

– Она самое простое, что может быть.

Максим был заинтригован. Обычно Фай больше слушал, чем говорил, по бережливости речи, которой был научен дома.

– Простое прививается к простому, они находят друг друга. Сложное его оттолкнет.

Максим все еще не понимал.

– Что самое простое в человеке? – спросил Фай, показывая глазами на низ своего живота.

– Ах вот ты о чем, – дошло наконец до Максима. – Ты считаешь, это зависит от места?

– От строения, – поправил Фай.

– Разве человек не равен самому себе во всем, из чего состоит?

– Голову с ногами не путай!

– Попробуй пожить без ног!

– Живут! Нельзя вырастить клетку будущего человека в желудке или сердце.

– Греки извели Афину из головы Зевса.

– Чтобы подчеркнуть ее ум, – возразил Фай. – Любое тело чем дальше от начала, тем сложней. Желудок дает тепло, в сердце рождается чувство, в голове мысли. Дети приходят не сверху, а снизу. Они должны повторить весь путь, чтобы стать людьми.

– Пройденный человеком?

– Одного человека мало. Раз он от земли, должен повторить землю, иначе не будет к ней привязан.

– Может быть, греческие боги все-таки из головы, раз живут на небе.

– Сказки. Я так думаю. Кетмень по форме трапеция. Земля мягкая, можно рыхлить одним углом как плугом, другой не нужен, вот тебе и сошник. Вместо грядки борозда. Сначала тянули руками, потом впрягли животное. Чтобы родиться, надо войти в семя того, чем станешь. Мы спускаемся вниз, – Фай опять показал взглядом, куда следует спускаться, – вниз за своими детьми, берем их на руки и вместе с ними поднимаемся вверх.

– До головы?

– Да, только не нашей с тобой, а их собственной. Она выше.

– Как плуг выше кетменя?

– Нет, между ними было много рождений, десять или сто, никто не знает. Во сне мы спускаемся за собой, – сказал вдруг Фай.

Это прозвучало как эхо в лесу. Оба слушали его некоторое время.

– В детстве после сна долго не понимал, где я, – проговорил Максим. – Все было похоже на новое рождение. Теперь уже просто засыпаю ночью и встаю утром.

– Да, с годами проходит, – вздохнул Фай. – У меня был хлопок. Во время сбора ни одной мысли в голове. Тело работало, душа спала. А ведь ночью в постели она что-то делает. Я понял, что застреваю между утром и вечером. Время измеряется движением. Оно короткое, их много, вот коробочка, вот, вот. Время становится очень мелким. Песчинки видишь, песок нет.

– Светлое будущее – песок?

– В пустыне видишь барханы. Мертвый песок не задевает зрения. Барханы сегодня здесь, завтра там.

Максим его понимал: человек должен совпадать со временем суток, сезонов, лет и всей жизни. Хлопок не совпадал с Фаем. Хлопку нужна была девушка, которая тонкими быстрыми пальцами набирала в фартук больше ста килограммов чистого волокна. Фай был медлительным. Когда думал, на лбу его вздымались волны морщин. Лучше всего он смотрелся у себя в просторном полуподвале, готовя плов для друзей. Работал ножом в ритме машины, нарезая на разделочной доске морковь, красный глянцевый перец и зелень. Широкое длинное лезвие, Максим сравнивал его с клинком, играло светом лампы. «Делаю плов – отдыхаю», – говорил Фай. На его лицо сходило вдохновенье.

Максим не любил готовить, поэтому ходил в собачники. Так назывались уличные столовые с народом, идущим сплошной чередой. Занимал очередь, уткнувшись в книгу, чтобы прогнать бестолковое время. Иногда до кассы доносился крик из глубины кухни: «Каша вся» – или что-нибудь в таком же роде. Это означало, что рисовая каша на молоке, любимая им, закончилась.

Фай не только мыл и разделывал овощи, но и ходил по базару, выбирая и торгуясь, то есть поступал как женщина. Его время было намного тоньше, чем у Максима. Где-то должно существовать особое место, предполагал он. Там заняты тем, что нарезают время. Для Востока – одной мерой, для Запада – совсем другой. Максим живет посредине.