– Оба находятся в разных состояниях, – заговорил он, – война лежит в начале вещества, мир в конце. Начало сжато, все в нем одинаково. Постепенно вещество высвобождается из тесноты, обретает простор и, радуясь ему, становится формой. А раз так, то оба совершают разное количество движений.

– Где же их больше, – спросил Костя, – у войны?

– В каком-то смысле да, – сказал Максим неопределенно. Он чувствовал, что его шар с трудом держит удар.

– Больше или меньше? – настаивал Костя.

– Вообще-то больше, – выдавил из себя Максим. – Но сами они меньше.

– Ничего не понимаю. – Костя вошел в азарт.

Он уже не крутил свою сумку, понурив голову, но раскачивал его, Максима, как маятник. Ему вдруг подумалось, что оба брата такие же разные люди, как их отцы, и он отвел взгляд за ответом, как будто тот висел в воздухе.

Низкие дома с палисадниками заканчивались пустырем. Деревянные темные столбы стояли шеренгой. Витая толстая проволока удерживала их на костылях. Ни один прохожий не показался. Максим чуть было не потерял представление о времени. Он знал этот переулок, он всегда играл с ним в прятки. Пока Максим не спускал с него глаз, дома притворялись незаметными и тихими, только бы их не трогали. За спиной же смотрели насмешливо и дерзко. Бывало, он круто оборачивался, чтобы настигнуть косой взгляд окон. Но они были хитрее и проворнее его. Если где-то отнималась занавеска, то, уловив его намерение, успевала мигом задернуться. Раз на столбах висела проволока, сообразил он, значит, уже изобрели электричество. Но материал дерева был стар и сед, расколот продольными трещинами. Лишь ржавая вечная проволока скрепляла его от распада. Наверное, до войны, когда их вкапывали, все было иначе. Здесь ходили люди, и дома не крались вдоль переулка, столбы украшали его цветом спелой древесины и белозубым фарфором изоляторов. Костя ждал. Надо было отвечать.

– Все дело в качестве движения, – сказал он наконец. – В одном случае их больше и все они короткие, в другом меньше, но длинные.

– И первый случай – война?

– Думаю, да. Ты сам как считаешь?

– Не знаю, не воевал.

– Но ты же видел ее.

– Видел, но не участвовал. Она все время шла и ехала мимо. Можно сравнить с паровозом. Пыхтит, набираясь сил, включает скорость – и позади гремят десятки вагонов.

– Согласен, накапливает тело, чтобы резко бросить вперед.

– Так это же огромное действие. Все оно движется в одном направлении, рельсы гудят, состав режет пространство, как ножом, земля дрожит. А ты говоришь, их много и все только короткие.

– Большое как раз на виду: заняли Киев, Смоленск, подступили к Москве, а потом неожиданно откатились после нашего зимнего удара. Дробные движения, наоборот, спрятаны.

– Где?

– В солдатских буднях. Углубляют стрелковую ячейку, чистят и смазывают винтовку, прожаривают нижнюю рубаху от вшей, заступают в наряд, без дела не сидят, солдата постоянно дергает время.

– Разве это мелочь?

– Фронт растянулся от Черного до Балтики. Везде то же самое – ячейка, ход сообщения, блиндаж, бойцы заняты одним и тем же и разговоры ведут одинаковые.

– В мирной обстановке, если приглядеться, разнообразия тоже не больше.

– Люди в общем похожи друг на друга. Но этот врач, тот инженер, в школе учитель. Есть каменщик, плотник, слесарь, – профессий тьма-тьмущая. Рядовые все на одно лицо и дело. Мир больше войны, каждое отдельное движение больше.

Максим вспомнил потерянную мысль.

– Война видит ночью не сама по себе, а с помощью заводских приборов.

– Вот видишь, сделано на заводах по чертежам и схемам. Солдат упирается в свое ремесло не по бумаге.

– Сделать легче, чем знать что.