Я слушал разговор про лагерь и снова вспомнил про рыбу, смотрящую на меня обречённо. Сосланные в лагерь люди и были как та рыба – вырванные из привычной среды и отправленные на верную смерть…
Михаил, проводник Николая по этим местам, уточнил у тестя детали маршрута, и они отправились дальше, нужно было успеть до темноты. Мы проводили их до лодки. Николай задумал поставить крест там, где были захоронения, а если не найдёт, то на самом высоком холме. Впервые за много лет в этих местах появится памятник жертвам репрессий, установленный обычным человеком. Настоящим человеком! Я уверен, что дед Николая гордится внуком, благодарно кивая ему с небес.
Мы возвращаемся в город. Дом насупленно смотрит на нас, он ожидал, что мы ещё погостим, но пока не получается. Мы собираем вещи, занавешиваем окна и запираем двери. Уже из лодки я оглядываюсь на дом. Он, словно собака на привязи, смотрит просящими глазами-окнами, прощается. Мне хочется подбежать к нему, обнять как человека и долго так стоять, обнявшись. Мы вернёмся. Слышишь?! Обязательно вернёмся!
Где-то снова кричит коростель, кукушка отсчитывает дни до новой встречи, а за лодкой стелется длинный, расходящийся по воде след.
Тепло души
Светлой памяти бабушки Тамары
В лесу
– Ну, здравствуй, Горбунок! – Бабушка подходит к большому валуну, обросшему мхом, и гладит его, как живого.
Он и правда похож на конька-горбунка из сказки – «уши» -веточки, «широкая спина», вытянутая «морда». Перед тем, как зайти в лес, мы всегда прикасаемся к нему. Бабушка уверяет, что он не даст заблудиться, выведет из леса, силу придаст. Я прикасаюсь к нему опасливо, но, почувствовав мягкий мох, глажу, как соседскую кошку, и даже обнимаю в порыве чувств.
– Ну, пойдем давай, ягоды ждать не будут, – Бабушка поднимает большую плетёную корзину, берет сухую палку, оставленную рядом с «горбунком», и мы, раздвигая разросшиеся кусты дикой малины, заходим в лес.
Еле заметная тропинка петляет между деревьями, но я не боюсь заблудиться: бабушка впереди, да и хозяин леса нами обласкан, чего бояться? Но через пару шагов шарахаюсь в сторону, испугавшись лесной птицы, вспорхнувшей из-под ног. Бабушка улыбается. Она чувствует себя как дома в этом необъятном пространстве под названием «лес». Она бодро идёт по тропинке, временами находит редкие ягоды и с удовольствием ест, успевая при этом разговаривать со мной.
– Я ведь весь район объехала в своё время, где только ни побывала, каких только ягод ни брала! Без компаса ходила – не боялась. Лишь бы солнышко было видно…
Мы пробираемся через лес. Птицы поют на все голоса, где-то надрывно кукует кукушка, и бабушка весело приговаривает:
– Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось?
Мы задорно считаем, сбиваемся, начинаем снова, потом бабушка машет рукой:
– Ну, насчитала… Куда мне столько!
Бабушка называет себя «выморной». Все братья-сёстры её давно умерли, кто – от болезни, кто – погиб. У каждого своя участь.
– Вот, оставили меня доживать за всех! Ещё бы болезней не было, дак пожить моожно, – протягивает она и задорно поёт частушку собственного сочинения:
«Все старухи умирают, скоро очередь моя,
Отдала бы все пожитки, кто бы умер за меня».
– Бабушка, хватит, – пугаюсь я и хватаю её за рукав, – живи подольше, не умирай!
– Да я ведь в шутку, – улыбается она и обнимает меня. – Ох, ты, испугался как, до слез, не бойся! Сколько отпущено – всё моё!
Мы молча идём дальше. Каждый думает о своём. Лес начинает редеть, огромные сосны и ели пропадают вдали, вместо них появляются чахлые и кривые сосенки, порой сухие, похожие на чьи-то костлявые руки. Мне они не нравятся, и вместо того, чтобы собирать чернику в ведёрко из-под майонеза, я начинаю ломать эти сухие стволы, которые падают с громким чавканьем и хрустом на болотные кочки.