Яблоки для Господа. Повесть Павел Быстровский

© Павел Быстровский, 2018

ISBN 978-5-4493-6130-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Так не ропщите на душу,

пока ещё жива,

пока свежее ландыша

окольные слова,

пока она при голубе

рассыпана зерном,

пока на грудь приколота,

пока её вернём.

Сергей Морозов (1946—1985)

1

В Москве в начале марта снег по обыкновению ещё лежит, а городской пейзаж напоминает промозглую картинку, словно тусклую фотографию в отсыревшем альбоме. Чуть растаявшая снежная жижица на дорожках, растоптанная многочисленными прохожими, показывает, что температура воздуха постепенно повышается, впрочем, говорить о полноценной весенней оттепели пока ещё рано. Ночью холодает и можно даже услышать за окном привычное за время зимы завывание ветра вперемешку с мелкой снежной крошкой. Крошка царапает стекло, словно кошка дверь. В этом размеренном царапании есть что-то меланхолическое, настраивающее на размышления о смысле жизни, о сути человека, о его роли в этом обществе и о прочих никому ненужных темах. Философствовать можно неимоверно долго, да только найти ответы на эти вопросы так и не получится. Впрочем, размышлять нынче люди не хотят, даже, кажется, уже и вовсе не умеют, а потому подобного рода размышления им неинтересны. А ведь дело это очень полезное и занимательное! За ним можно скоротать вечер, семь вечеров, а то и целый месяц… Но нет, разучились мыслить, разучились думать, разучились мечтать. Ну, правда же, к чему в современном мире это всё? Каждодневная беготня сменяется ежевечерней скукой, которую скрасит, разве что, беседа в интересной компании или одиночество. Но интересную компанию не всегда удаётся отыскать, а вот одиночество всегда вместе с тобой. Оно, как верный друг и надёжный товарищ, всегда рядом. Да, не удивляйся, читатель, многие люди находят успокоение именно в этом. Быть одному, в сущности, не так уж и плохо. Кто из нас не задумывался о том, как замечательно было бы оказаться на необитаемом острове, где на сотни и тысячи километров вокруг лишь океан. Только на одну минуту представьте – жить спокойной и размеренной жизнью, без бытовых проблем мегаполиса, без неуёмного сумасшедшего потока всевозможной информации (как правило, весьма и весьма негативной), без серой рабочей рутины, без общения с ненужными и неинтересными людьми, от которого скулы сводит, без вынужденного выхода «в люди». Эх, как прекрасно было бы жить так! Именно жить, а не существовать в социуме, где ты не личность, а только винтик огромной и безобразной системы…

А между тем, завывание за окном лишь усиливается. Если прислушаться, то можно различить в этом завывании злость и отчаяние, печаль и тоску, понимание безысходности течения времени. В сущности, чем наша жизнь отличается от этого ветра? Всё течёт, всё меняется, дни спешно сменяют друг друга, а человек живёт в этом водовороте будней и праздников, дней и ночей, не в силах остановить их и что-то изменить. Мы – актёры, которые каждый час, каждую минуту отыгрывают написанный судьбою сценарий, и только она одна знает финал спектакля, именуемого словом «жизнь». Выбор, который мы можем сделать – это лишь иллюзия. Мы сами выдумываем возможность выбора, сами верим в эту возможность, но на самом деле всё уже давно расписано и распределено до нас. Нам остаётся только смиренно выполнять сценарий судьбы, утешаясь иллюзорной свободой выбора. Выбора, которого у нас нет.

Ветер продолжает выть. О чём он говорит? Что он нам шепчет? Что хочет сказать? У каждого свои догадки и предположения. Впрочем, для большинства из нас это и вовсе не представляет совершенно никакого интереса. Мы не задумываемся об этом, не слышим вой ветра, просто не замечаем его…

Иван Размазин, двадцати пяти лет отроду, писатель по призванию и рекламный менеджер по специальности, пристально смотрел в окно, глядя на светящиеся вдалеке фонари, на вспыхивающие и тут же гаснущие габаритные огни автомобилей, на тускло освещённые окна квартир, на чёрные силуэты поздних пешеходов, которые спешили по тротуарам, бросая смазанные тени на снежную жижу, на белый снег, который обрамлял тротуарные дорожки, словно рамка. Странное дело, но в больших городах человек ощущает себя куда более одиноким, чем в небольшом посёлке или, скажем, деревне. В таких городах одиночество ощущается особенно остро, потому что ты словно теряешься в этой разномастной толпе, мгновенно растворяясь в ней, становясь маленькой частью человеческой массы, в которой уже и сам не можешь понять – где живёшь ты, а где находится всё остальное. По вечерам, скрывшись в квартире, ты всем своим существом чувствуешь одиночество, которое проникает в твоё жилище так же, как холодный ночной воздух проникает в чуть приоткрытое окно. И каждый такой вечер люди задают себе один и тот же вопрос, ответа на который нет, да и никогда, наверное, не будет: «Что же делать?» А если посмотреть на нашу жизнь немного под другим углом, то она становится чуточку яснее и понятнее. Вот высокий дом, в котором по вечерам в окнах зажигаются огоньки – там ужинают, говорят о чём-то, целуются или просто молчат. За каждым окном оригинальная и интересная жизнь, узнать и понять которую, увы, никак не представляется возможным. В современных городах живёт огромное количество людей и все они разные – умные и глупые, богатые и бедные, счастливые и несчастные, весёлые и печальные, здоровые и не очень. Ежедневно они встречаются, ссорятся, мирятся, знакомятся, идут в кино или театр, смотрят на часы, читают книги, умирают естественной смертью или от несчастного случая. И как можно в этом круговороте уследить за чужой жизнью, не выпустив из виду свою?..

Размышляя об этом, Иван не сразу услышал вопрос, который его друг Шура задавал ему уже в третий раз. Шура (по паспорту Александр Ротозеев) был другом Ивана, его ровесником, художником по призванию и по специальности. К превеликому сожалению, он был русским художником и жил в России, а потому распространённый стереотип о том, что художник должен быть голодным, прочно прилип к Шуре – заказов на картины у него было мало, а потому и денег тоже не водилось.

Вот и сейчас Шура вопрошал:

– Ну, скажи мне, Ваня, что есть искусство? Что мы понимаем под этим словом?

– Искусство – это возможность заявить о себе, посредством своего творчества. Это способ самовыражения, – отвлекаясь от своих мыслей, ответил Иван, когда Шура спросил об этом в третий раз.

– Ваня, стоп-стоп! Я не о том сейчас! Вообще ни разу ни о том! – замахал руками Шура. Учитывая, что в руках Шура держал надкушенный бутерброд с колбасой, манёвры художника могли закончиться тем, что он лишился бы своей трапезы. – Я о том, что есть искусство в современном мире. Все эти картины, книги и скульптуры… Вот я, к примеру, рисую что-то, даже выставляться пробую, а толку-то? Ни копейки за свои труды не получил, признания тоже как не было, так и нет… И что в итоге имею я от своего таланта? Шиш с маслом! Если б не случайные портретные заказы – уже б от голода подох, как последняя собака на помойке, чёрт бы её драл! А ты о каком-то самовыражении мне толкуешь!

Закончив реплику, Шура перестал размахивать руками и сосредоточенно занялся поеданием бутерброда.

– Слово «талант» не синоним слова «богатство», Шура. Скорее, даже наоборот. Люди творческие зачастую едва концы с концами сводят и вместо того, чтобы найти работу, за которую платят, продолжают заниматься творчеством, которое никому, по сути, и не нужно, – произнёс Иван, задумчиво глядя в окно.

Шура доел свой бутерброд и, словно не слыша Ивана, продолжил:

– Или вот ты, Ванька! Сколько ты уже пишешь этот свой роман? Пишешь всё, пишешь, а книги как не было, так и нет! Уже который раз переписываешь всё заново? Издательства тебя динамят, никому твоя писанина не нужна. И вот скажи мне, пожалуйста, это и есть искусство, что ли?!

– Творческому человеку во все времена было тяжко и туго. Что тут поделаешь? Любой успешный человек в искусстве – дело случая. Вот Скворечников стал известным художником, заказы на год вперёд расписаны, слава и богатство, всеобщее признание, женщины и прочая, и прочая… А ведь он учился вместе с тобой, Шура!

Сказав это, писатель осёкся. Фамилия художника Скворечникова всегда действовала на Шуру Ротозеева как красная тряпка на быка. Вот и сейчас он поперхнулся праведным негодованием, а только что съеденный бутерброд едва не полез из него обратно.

– Картины Скворечникова дерьмо! – взорвался Шура. – Я это всегда тебе говорил и ещё сотню раз повторю! Это дерьмо, а не творчество!

– А Кадочкин? Он ведь тоже сейчас знаменит? – спокойно продолжал Иван.

– Про Кадочкина лучше вообще не вспоминай! – и здесь был непреклонен Шура. – Это ничтожество, которое не умеет держать кисть в руках, не говоря уже о том, чтоб написать что-то путное!

Здесь, видимо, съеденный всухомятку бутерброд снова дал о себе знать, потому что Ротозеев обвёл взглядом непримечательную квартиру Ивана (небольшую студию) после чего его взор остановился на холодильнике, стоявшем в углу, возле окна. Безденежный художник подошёл к холодильнику, открыл дверцу и ловко выудил из него бутылку с газированной водой. Отпив где-то треть бутылки (Шура всегда всё делал обстоятельно), он возвратил газировку на место, попутно осмотрев содержимое холодильника. Впрочем, не найдя там ничего, стоящего его внимания, Шура закрыл дверцу и направился к дивану. Стоит отметить, что мебели в квартире Ивана было немного – диван, кровать, три стула, письменный стол, кухонный стол да книжный шкаф, заваленный книгами и рукописями. Непритязательный быт дополняли холодильник, электрическая плита, кухонный гарнитур и раковина. Холостяцкое жилище непризнанного писателя венчал цветок в горшке, одиноко стоящий на подоконнике и уныло торчащая у входной двери вешалка, на которой висели серое пальто и клетчатая кепка (верхняя одежда Шуры) и поношенная коричневая куртка (верхняя одежда Ивана).