На этот раз эшелон медленно тащился по местам, где совсем недавно прошли бои, через разрушенный и только что освобожденный Воронеж. Веселого вокруг было мало…

Отец, лишь месяц назад встретивший в Сталинграде свое двадцатичетырехлетие младший лейтенант, командир взвода противотанковых ружей (ПТР), как и все младшие офицеры на фронте – командиры взводов и рот, – располагался вместе со своими бойцами, устроившись поближе к буржуйке. Отсыпался, добивал сухой паек, лениво исполнял свои командирские обязанности: осаживал чересчур расходившихся бойцов («эй, там, полегче на поворотах!»), нес караульную службу. На остановках спрыгивал на землю размять ноги, пройтись вдоль эшелона, проверить часовых, в тулупах с поднятым воротом, обняв винтовки, дремавших на открытых платформах с техникой.

В советском стрелковом полку начала 1943 года было совсем мало автомобилей, зато очень много лошадей: артиллерия, обозы – все было на конной тяге. Были верховые лошади и у многих офицеров, в том числе и у отца. При первой же возможности он навещал свою Звездочку, ехавшую этим же эшелоном в теплушке вместе с другими лошадьми. Пегая в яблоках кобыла, почуяв хозяина, всхрапывала, выдохнув облачко белого пара, и нетерпеливо переступала копытами. Отец запускал руку в карман белого, местами вымазанного в угольной пыли полушубка и, достав несколько кусочков сахара, полученного взамен положенной наркомовской нормы спирта (удивительно, но даже пройдя Сталинград, отец все еще не пил), протягивал ладонь Звездочке, уже вытянувшей шею из открытой двери теплушки. Кобыла, нервно кося большими умными глазами, тепло и влажно дыша, осторожно брала губами куски сахара. В такие мгновения изрядно уже очерствевшая душа молодого фронтовика размягчалась, в памяти оживали воспоминания…

Толстый серый заяц нахально сидел в огороде прямо посреди капустных рядов и, придерживая передними лапами, догрызал кочерыжку, от удовольствия шевеля ушами. Пятилетний Толька затаился, стоя коленями на свежеструганной лавке у открытого окна, и не дышал. Просторная крестьянская изба, срубленная отцом и дядьями – переселенцами из Вятской губернии («вятские – ребята хваткие, семеро одного не боятся»), – на пригорке над речкой в стороне от деревни была залита ласковым светом ранней осени. В доме никого не было, кроме деда и бабки. Отец – Иван Иванович, мать – Анастасия Петровна, старшие братья – все спозаранок были кто в поле, кто на дворе, кто в кузнице, кто на мельнице. Анастасия Петровна была второй женой Ивана Ивановича. Первая, подарив мужу шестерых детей, умерла родами. Иван Иванович горевал недолго и женился на молодой работнице – большому дому нужна была хозяйка. Анастасия Петровна тоже исправно рожала, выжили четыре мальчика: Михаил, Григорий, Федор и младший – Толька. Иван Иванович не баловал молодую жену лаской: за всю совместную жизнь Анастасия Петровна не слышала от мужа доброго слова. Хорошо хоть, почти не пил и руки не распускал. Было еще одно качество, отличавшее супруга: Иван Иванович, хотя и был мужиком работящим и хозяйственным, не был жаден до денег, о чем шла молва, и деревенские девчонки и мальчишки охотно шли в работники к рыжему Ивану. Вот кто был страшным скрягой, так это родной брат Ивана Ивановича – Михаил. Тот, не доверяя никому, все свои сбережения носил в широком поясе, который никогда не снимал. Как-то в конце лета Михаил возвращался из большого села Воскресенское, где по окончании крестьянской страды вовсю веселилась ярмарка, на которой, казалось, можно было купить все что угодно, хоть черта в ступе. Хорошо наторговав и крепко «обмыв» барыши, Михаил заснул по дороге назад и, упав с телеги, расшибся насмерть. Лошадь пришла домой одна, родные забеспокоились и начали поиски. Нашли его почему-то не сразу, и, так как стояла жара, когда обнаружили Михаила, по его телу уже ползали черви. Забрать пояс, набитый бумажными деньгами и золотыми червонцами, родственники то ли побрезговали, то ли убоялись греха. Так и похоронили…