Расстраивало меня и то, что на календаре 1 сентября, а Ксюша мне так и не позвонила. Ни разу. Больше я не мог уговаривать себя и едва прозвенел звонок на перемену, я тут же набрал Ксюше. Она сняла трубку. Голос радостный, улыбчивый. Я спросил ее, какого черта от нее ни слуха, ни духа и ее голос тут же потух. Она защебетала что-то про свою забывчивость, ведь я так много должен был знать о ней, мы ведь дружили с детства. И я знал о ее забывчивости, действительно, как никто другой. Я знал, что Ксюша могла забыть только то, на что ей наплевать или на математику, которую она не понимала – тут проще забыть. С кем я должен был ассоциировать себя? С ненужным человеком или с математикой? Я глубоко вздохнул, выдержал свойственную мне паузу. Улыбнулся. Я все-таки был рад услышать ее беззаботный голос с нотками стыдливого сожаления. И вот она запела. Жизнь тут же рванула хаотичным потоком из телефонной трубки. Я слушал и улыбался. Ксюша сказала, что зайдет вечером, поле пар и положила трубку.

Увешенный солидными запросами школьных учителей, я ввалился в квартиру, не зная за что хвататься. Куча учебников, выданная в школьной библиотеке, съедала меня целиком одним лишь своим внешним видом. Я не хотел притрагиваться к ней. Совсем. Наверное, впервые за долгое время я не чувствовал желания скорее открывать оглавление учебника по физике за 10 класс, чтобы узнать, какие темы мы будем проходить в этом году. Я не хотел листать исписанные ручками и карандашами страницы алгебры и геометрии. Я просто с тоской смотрел на стопку книг и даже думать не хотел, что совсем скоро их надо будет открыть и выучить то, что я еще не знал.

Я раскладывал учебники на полке и еще с большей тоской смотрел на учебники по русскому языку и литературе. Я чувствовал, как внутри поднималось огненное цунами ненависти к буквам. Я ненавидел их. Более-менее терпимо я относился к ним, пляшущим в элегантных уравнениях в основах матанализа и с большим уважением – к буквам в геометрических и физических формулах. Но русский с литературой! Мне казалось, что этот филологический ад никогда не кончится.

Я убрал ненавистные учебники подальше на полку, очень надеясь на то, что еще совсем не скоро достану их назад. От депрессивных мыслей о будущей учебе меня отвлек звонок в дверь. На пороге стояла Ксюша. Я чуть за сердце не схватился. Ее волосы! Ее красивые, светло-русые волосы выкрашены в черный цвет! Насыщенный, иссиня-черный! Я отшатнулся, увидев ее и, честно говоря, немного испугавшись неожиданности. Она рассмеялась, зашла в квартиру и сняла кроссовки. Я же совсем онемел. Я не мог найти подходящего слова, чтобы не обидеть Ксюшу. Зачем? Только один вопрос: зачем она это сделала? Хотя, нет, в принципе, мне было понятно зачем, но непонятно почему именно черный. Почему такой тяжелый, громоздкий, старческий цвет? Я спросил ее. Ксюша улыбнулась. Оказывается, она прониклась рок культурой, а там отрицают что-либо светлое. Культура рок-музыки? Я был обескуражен. Мне было не совсем понятно, как культура, в принципе, какой-либо музыки, может влиять на внешний вид человека? Я согласен с тем, что музыка, безусловно, может влиять на настроение, на внутренний мир человека, на его восприятие. Но на внешний вид! Я снова спросил: зачем? Разве рок-музыка так выглядит? Ксюша обняла меня и рассмеялась, сказала, что я – глупый. Та музыка, которую она слушала, была обреченной. В ее нотах постоянный минор, в который вплеталась меланхолия и безысходность, а лирика плакала болью и сожалением. О чем еще можно тут говорить, как только не о черном цвете? Я пожал плечами. Депрессивная музыка? Понятно. Я был не в праве навязывать свое мнение отчужденности. Я был нейтрален к любой музыке, больше, конечно, нравился русский рок. Не любил блюз и джаз. Пожалуй, эти направления, завитки музыки, повергали меня в шок. Я бы сказал в неприятный шок. Я воспринимал эти стили как музыкальный нотный хаос. Видимо нужно быть утонченным поедателем нот, чтобы съесть и не подавиться чем-то из блюза или джаза.