Траурной много в небе парчи,

снег оседает, рыхл,

и можжевельник в голос кричит:

– Не убивайте их!

Что вы творите, в конце концов?

Горе моё, ответь.

Это же дети, дети отцов —

тех, что скосила смерть.

Спрячь, полицай, свой хмельной прищур,

волчий, сверлящий взгляд —

рот для тебя разевает шурф

шахты, чьё имя ад.

Только не дрогнет твоя рука

в пороховом дыму.

Как же ты мог, ведь ты в РККА

клялся служить? Кому?

Этот мальчишка зачем погиб?

В нём ещё столько сил…

Что поимел ты? Чьи сапоги

ты, не стыдясь, носил?

День этот — словно последний вскрик,

серый январский день…

Эта война отделила вмиг

нелюдей от людей.

Мне безразлична судьба твоя,

сгинь, словно призрак, прочь!..

Рот разевает небытия

шурф, уходящий в ночь.

* * *

Паланга. Пограничная Литва.

Она – мираж в янтарном лунном свете.

Ещё шуршит опавшая листва,

но не сама — её колышет ветер.

Я никого в ту ночь не подкупал

и не хочу быть в качестве довеска,

ведь я ещё совсем не оккупант,

а гражданин мой страны советской.

И мне ещё как будто не резон

узнать, за что потом я буду изгнан,

но всё: курортный кончился сезон,

закончен и сезон социализма.

Его сошлют, как с пляжа лежаки.

Мы сдали все позиции без боя.

Теперь мы абсолютно чужаки

для этих дюн, для этого прибоя.

Накрыла нас невидимая сеть,

и мысль сверлит почище всякой дрели:

есть право жить и право умереть,

но прав на дружбу не предусмотрели.

Прощай, Литва! Был краток мой визит.

На встречу снова некорректны виды.

И разъедает память люизит

тяжёлой, незаслуженной обиды.

* * *

Эта память не набьёт оскомин,

извести её я не берусь,

если колокольною тоскою

голосит поруганная Русь.

Если низвергаются святые,

если боль с тревогой пополам,

если, как во времена Батыя,

мор гуляет по пустым полям.

И не сдать экзамена экстерном

нам на жизнь — тут разговор пустой.

Это значит: захворал смертельно

наш режим, и наступил застой.

Сожалеть, наверное, излишне,

и уже никто не виноват.

Мы оглохли. Мы уже не слышим

даже если прозвучит набат.

Разве так можно, чтоб ты – без меня?..

* * *

Мелькали дни, надежды и года,

и новый день был так похож на каждый.

Я о тебе не думал, не гадал,

не знал, что ты придешь ко мне однажды.

Но ты пришла. Стремительнее стрел

июльских молний, принятых рекою.

Как долго я, как тщательно болел

ленивой безмятежностью покоя!

Мы эту страсть теперь не утолим —

она над нами, как гроза нависла.

Спеши любить! Всё остальное — дым.

Всё остальное не имеет смысла.

* * *

Прости меня, в последний раз прости

и от себя меня не отпусти

в свободный этот без купюр режим —

там я себя почувствую чужим.

Не отпусти от белых берегов,

от гальки, от летящих облаков,

от черных скал и леденца зари.

Не отпусти. Молчи. Не говори.

Слова скупы. И губы. И легки

над морем, словно ангелы, дымки —

они забытым кажутся нам сном.

А это — счастье.

Мы потом поймем.

* * *

Взгляни на ослепший от солнца мир,

в нем жить — беспредельный риск.

Взгляни: вот деревья, галька и мы —

дети соленых брызг.

И мы поднимаемся в полный рост

над хрупким стеклом волны,

вскипающей пеной до самых звезд,

любовью оглушены.

И море поёт. И летит листва,

как ветер морской, легка,

и шепчут загадочные слова

деревья и облака…

«Ты плачешь?». —

«Да нет, то соринка в глазу», —

и снова басит прибой.

С силой о камни бьется лазурь,

гальку неся с собой.

В этой прибрежной светлой волне

гаснет наш звездный час.

Эту лазурь сохрани на дне

теплых, как море, глаз.

* * *

Не позабыть мне тебя ни в какую!

Эти глаза, непослушную прядь…

Я без тебя, как ребенок, тоскую,

я без тебя постоянно рискую

сбиться с пути или цель потерять.

Утром и вечером, пусть непогода,

образ твой, не заслоненный стеной,