Мы прошвырнулись по главному продуктовому, поели глазами лососину и чёрную икру, поглазели на пряники, печенья, соленья, варенья и мёд башкирский в берестяной банке. А на выходе даже попили лимонаду, который изготовили при нас, смешав сироп из разноцветных сосудов и газированную воду из самовароподобного устройства.

…Мишка нырнул в подворотню, я за ним.

– Стой! Стой, дурак, хуже будет!

Я кричу ему, он продолжает бежать. За нами тащится скрипучий, протяжный звук, издаваемый воющим мотором горьковского производства. Миша бежит в переход и попадает в очередной двор. Я сворачиваю на Баррикадную улицу и вижу подземный переход. "Туда не пойдут" – думаю и бросаюсь к гранитным ступенькам, не посыпанным ничем: ни песком, ни реагентами. Хотя это центр и всё должно быть оперативно. Едва не упав, скольжу на дурацкой подошве и счесываю руку о деревянные перила. Деревянные? Да, какого?! Я опять в Саратове? Бегу по переходу, увенчанному портретами Сталина. И вижу тусклый желтый свет. Взбираюсь наверх. Снег серебрится, тёмное небо, спотыкаюсь напоследок и падаю носом прямо к хромовому чёрному сапогу. В нос даёт кирзой и гуталином. Лежу, любуюсь, как белый пушистый снежок садится на чёрный носок тяжелого сапога. "Вот дерьмо!". Хватаюсь руками за сапог и тяну на себя. Нога отбивается, но скользит и юзом загребая рыхлый, влажный снег, зарываясь в него, вытягивается на гладкой блестящей поверхности и оказывается подошвой у моего румяного лица.

"Сссука, не возьмешь просто так!", – вскакиваю и бегу наутёк, но резко торможу. Мне в лицо светят фары и я слышу знакомые из фильмов про тридцатые скрип тормозов и урчание мотора "Эмки".

Как мы ехали я не помнил совсем. Через какой-то временной провал я оказался в плохоосвещенном подвальном зале с прекрасной и крепкой каменной выкладкой. Свет был желтый, как будто в воздухе витала пыль от перемолотых в миксере неспелых одуванчиков. Противная зеленая лампа, которая его источала, давно не протиралась и вообще всё здесь было под каким-то лёгким пыльным налетом, словно мы в пустыне и перемолотый песок, висящий в воздухе, совсем никого не удивляет.

Меня допрашивал круглолицый, который постоянной курил, пуская дым мне прямо в лицо. Я морщил лоб, пытаясь вспомнить две шпалы на петличке – это капитан? Я думал над чем угодно, но никак не задумывался, что, собственно, здесь делаю и почему, вообще, я в каком-то сыром здании сижу на скрипучем стуле, и почему светильник тускло светит мне в глаза, кажется, 40-ватной лампочкой. Ну, которая «Была коптилка да свеча – теперь лампа Ильича». Еще не понятно, почему этот Пуаро напротив сидит и смотрит на меня таким неприятным взглядом, словно я надругался над его двоюродной сестрой, а потом сбежал в день свадьбы.

Капитан ничего не спрашивал – просто сидел и уперто смотрел на меня. Я тоже молчал и продолжал задавать все эти вопросы сам себе. Я чётко осознавал только одно: синий околыш на фуражке, кожанка, кобура под наган и синие галифе с малиновой полоской по бокам – это набор, присущий для человека, не несущего ровным счетом ничего доброго. Хорошо, если просто расстреляют, а если будут пытать? И где Мишка?

– Вставай, – двухшпальный продолжал смотреть на меня и произносить это с заботой бабушки. – Встава-ай.

– Странно для энкавэдэшника.

– Что?

– Ничего. Мягко Вы со мной.

Он подошел и похлопал меня по плечу: "Вставай! Пошли. Мы приехали".

Я встал и пошел за ним. Он шел в сторону окна. От туда бил яркий свет и его пятно всё больше расплывалось, а силуэт пропадал. И тут я услышал обрывистый смех…