Полковник стал успокаиваться. Остальные ему что-то говорили и вяло боролись с побагровевшим полицейским начальником. Его стали уводить обратно в здание, двое бойца из полицейского ларца подошли к нам и всё-таки проверили документы. Через боль, страдания и минуту прибежал Серёжа:

– Мужики, простите, Новый год. Не обессудьте, – он хлопнул по плечу, посмотрел как сенбернар, вытащивший нас из альпийского снежного плена, только что не лизнул нас и убежал в штаб. За ним потащились и бойцы. А мы переглянулись и пошли нафиг дальше…

Красота. Повсюду, в каждом не изуродованном новодельной лужковской лепниной здании. Каждый поэт и каждый художник обязан воспеть эти стены, эти кирпичи, эту архитектуру. Попеременно вскапываем в голове свои знания об Арбате, Пятницкой, Тверской, Кутузовском. Каждый раз, поднимая голову, невольно останавливаемся и смотрим на знаменитые дома. На пересечении с Газетным переулком стоит дом, увешанный мемориальными досками: Адмирал Кузнецов, Екатерина Фурцева, генералы, командармы, академики… Поражает количество личностей, знакомых по учебникам истории, которые проживали здесь в разное время. Теперь здесь огромный Reserved и маленький очередной «Мак».

Не знаю, как остальные, но я смотря на эти сооружения рисую в голове знаменитые фотографии, увиденные некогда и думаю, сколько же случилось всего здесь. Вот, например, помните фото огромной очереди в первый в России McDonald's? Ну, если и не помните, то загуглите. А я помню и зашел не просто в мак погреться и скушать «кантрибургер», но и почувствовать, как тяжело было моему бате, который и мечтать не мог о такой роскоши. Он когда оказался в златоглавой в 1993-м году, то даже не стал стоять в скоплении бывшесоветских безработных, идущих за американскими плюшками. В очереди из тех самых, которых "так долго учили любить твои запретные плоды".

Из легендарной закусочной нехотя выходим на мороз и следуем мимо Александра Сергеевича Пушкина вниз по Тверской. Постепенно выходим к Красной площади. Около нее слышим звук, знакомый скорее из фильмов или из бессознательной памяти, доставшейся от предков – это звук кующегося железа. В самом центре старой столицы летят рыжие искры из-под молотов здоровенных мужиков. А местные девушки жалуются, что одни гомосексуалисты остались в Москве и кавказцы, так нет же! Вот вам: пот, огонь, щетина. Подходи, налетай. Такой точно гвоздь вонзит куда надо. И сына воспитает, вот так же таская щегла за ухо.

– Эй, эй, полегче, Макаренко! Ты чего это вздумал, педагог херов, – кричит здоровенному мужику женщина в дорогой шубе, точнее даже типовая местная женщина в типовой шубе.

– Он может тогда поймет, что к чему, – старательно тянет гласные мужчина в огнеупорном фартуке.

– Своего так и будешь воспитывать, – женщина вырывает мальца из лап кузнеца.

– Технику безопасности кто будет соблюдать, – подключается второй мужчина со скулистым лицом, – Вон тут одна уже полыхала умная, а я ей говорил: не лезь к жерлу горна.

– Горна, жерла, – передергивает шуба. – Пойдем, сынок.

Невыученный урок заканчивается и пацан уходит в соплях, слезах и обидках. А мастера продолжают ковать неплохие розы из железа и шампуры, подковы и, кажется, части ограды.

Хочется. Хочется старой Москвы с каретами, кузнецами и факельным освещением. Но даже в Кремле уже торчат новодельные кирпичи. Какая уж тут старая Москва. Покупаем у кузнецов свежевыкованую розу и, пройдясь по нарядной главной площади страны, идем в тёплый ГУМ. У нас в руках облепиховый чай за 100 рублей и надежда на согрев.

Главный универсальный магазин. Здесь кажется, что вот-вот в резные деревянные двери ворвутся Коровьев и кот Бегемот и начнут то примус починять, то мандарины пролетарию недоступные употреблять.