Ливень бился истерично в окно. Дуб шумел ветками и задевал ими крышу дома.

В окно постучали. Она отодвинула штору, внизу стоял он, промокший до нитки, и держал в руке коричневый чемодан из кожзама. Сердце бешено заколотилось.

Накинула на плечи шаль и выбежала на улицу.

– Любонька! Я вышел не на той станции, прости меня. Теперь ничто нам не помешает.

Ничто!

Он бросил чемодан в лужу и закружил её. Сверху на них падал дождь, стекая по лицу и волосам.

– Пошли скорее в дом, я согрею чайник! Боже, ты всё-таки приехал… Даже не верится!

Только тише, не шуми, мои все спят.

– Больше всего на свете я хочу быть с тобой и чтобы ты родила мне дочь, с того самого момента, как увидел тебя тем утром, с тех пор не могу ни о чём думать, поэтому я здесь, поэтому я свободен. Керамическая кружка в его руке треснула пополам, чай пролился на ноги, осколки керамики разлетелись по кухне.

Он кинулся собирать осколки, пока она вытирала пролитый чай, и порезал пальцы.

– Чертовщина какая-то! – он ругнулся матом, выбросил осколки в корзину и вышел под дождь с сигаретой.

– Ты веришь в мистику? – он вернулся с улицы с неожиданным вопросом.

– И ты туда же … – она глубоко вздохнула и нервно заходила по кухне с приглушенным светом, – я не знаю, мне кажется, что советская наука зашла слишком далеко и верить в эти архаизмы глупо, уже всё доказано учёными, люди были в космосе, нет никаких сверхъестественных сил, всё объясняется наукой.

– А я вот верю. Меня не раз спасала некая сила, когда ситуация уже была на грани, не знаю как это назвать: богом или мистикой, но что-то есть, невидимое и сильное. Светлана такими проклятьями сыпала, когда я уходил. Мне страшно стало. Я даже в храм сходил, на всякий случай, так, для собственного спокойствия. Верю, почему-то. Вот может и глупым тебе покажусь. Но верю.

– А я нет. И не убедите вы меня в этом.

– Вот как ты можешь так уверенно утверждать, не допуская мысли, что существует ещё нечто недоказанное, но что позже докажут. Неужели у тебя не было ситуаций, где всё казалось фантастическим, чего не могло быть?

– Были. – она резко встала к окну, изменившись в лице.

– И неужели они в тебе не засеяли зерна сомнения, что всё не так, как нам кажется? Что есть нечто большее? Ладно, прости, я, наверное, тебя оскорбил этим разговором, – он обнял её сзади за плечи.

В светильнике лопнула единственная вкрученная лампочка, и кухня погрузилась в темноту.

Она вздрогнула.

Меланья заставила меня толочь в ступе сушёный хвощ и лопух для изготовления мази от кожных болезней. Меня эта монотонная работа не сильно вдохновляла, и я уже считала дни до приезда дяди Серёжи за мной. Эта знахарская придурь казалась мне бессмыслицей, зачем толочь травы, делать отвары, настои и мази, если можно доехать до аптеки и купить там лекарства с научно доказанной эффективностью. Я не понимала, зачем эта пожилая дальняя родственница таскает меня по лесам и полям и учит собирать травы. Не понимала, зачем она учит смотреть меня в огонь и искать в пламени ответы на вопросы. Не понимала, зачем мне знать все эти шепотки и заговоры. И что я вообще здесь делаю, когда мне хочется общаться с ровесниками. За что они все во мне зацепились, о чём шепчутся на затемнённых кухнях и чего хотят от меня добиться? Я же обычный ребёнок. Да, иногда предсказываю события. Но неужели у них нет этого предчувствия? Это же так просто. Так просто знать. Так просто чувствовать. Что в этом странного?

Люди в течение дня приезжали к ней толпами на машинах и приходили пешком через лес. Человек 5—7 за день. Привозили и других людей в инвалидных колясках, и детей. Приезжало много заплаканных нервных женщин. Кому-то она раскидывала карты, постелив на кухонный стол расшитую скатёрку. Кому-то давала банки с непонятными жидкостями, на которых неразборчивым размашистым почерком было что-то написано на приклеенном рваном клочке пожелтевшей бумаги. С кем-то она закрывалась в спальне, и мне нельзя было туда заходить.