– Наверное, – предположил я, – танкисты родом из села, где много лет бессменно заправляет местным сельсоветом мой школьный товарищ Ванюшка Рухляда.

В эпоху самостийности ему велели повесить на сельсовете вместо красно-синего флага желто-голубой. А соответствующего материала не выделили. Пришлось бедолаге конфисковать у секретарши синюю юбку.

– А желтое?

– К счастью, шторы в кабинете Ванюшки оказались подходящего колера. Теперь одна нормальная, до полу, а вторая вровень с подоконником.

Не будь на душе так муторно, мы бы, наверное, посмеялись. Однако обстановка меньше всего располагала к веселью.

Отшлифованная колесами дорога вдруг подернулась рябью, а ромашки, которым я мечтал поклониться после долгой разлуки, вроде бы стали ниже росточком. Словно их солнцеликие сердечки опалило смрадное дыхание железного Змея Горыныча.

Поселок Благодатное, куда мы вкатились по зигзагообразному мосту, пребывал в каком-то оцепенении. Будто скарабей, которого обездвижил ядом паук-крестоносец.

Шумно было лишь во дворе углового дома, где мы остановились, чтобы долить воды в радиатор. Там гулко, как в охотничий рог, трубила корова, да женский голос без передыху звал курву Зорьку.

– Пойду, – сказал Вольдемар, – поинтересуюсь насчет воды и заодно выясню, что там за шум.

Памятуя наказ – поспешать, Вольдемар обернулся в темпе. Но при этом часть воды пролил мимо горловины радиатора. Похоже забыл, что столь ювелирная работа и едва сдерживаемый смех – вещи мало совместимые.

– Что потешное узрел? – поинтересовался я, когда дом вместе с «курвой Зорькой» остался позади.

– Хозяйка поутру пошла доить корову, Зорькой кличут… А тут за околицей светопреставление началось. Ну, тетка, ясное дело, в подвал, он возле летней кухни. Притаилась за бочками, а здесь ещё кто-то ломится. Сопит, гремит копытами по ступенькам. Вылитый тебе черт. Оказывается, корова веревку оборвала и следом за хозяйкой в бомбоубежище. Сообразительная животина, ничего не скажешь… Только выходить из подвала не желает… Тётка ей в ведро с водой валерьянки накапала для успокоения, теперь духан на весь двор.

– Здесь не хихикать, плакать да материться впору.

– Чем хозяйка и занимается. Но все равно смешно. Голос ласковый, слова матерные…

– Ладно, оставляй кладбище по левую руку и притормози вон у того перекрестка, где народ толпится.

Народ на перекрестке в основном был представлен пишущей братией. Однако просочиться к месту сшибки мешал поставленный поперек асфальта грузовик – точная копия того, который забаррикадировал выезд из пристанционного поселка.

Фотоаппарат с телевиком пятидесятикратного приближения – вещь в репортёрском деле нужная. Однако снимать сорванную с шарниров и теперь прислоненную к стволу старого ясеня башню боевой пехоты, а вместе с ней поземкой струящиеся через асфальт дымы все равно, что поедать глазами грибную похлебку.

Я так и не понял, почему подъехавший на белой «Волге» мужичок с взъерошенной прической остановил выбор на моей персоне. Вполне возможно, потому, что среди прочих моя физиономия показалась самой огорченной.

– Заползай, доставлю по назначению, – сказал мужичок. – Я уже сделал три ходки с ранеными, меня пропускают.

Благодетель не соврал. Застеленное поверх заднего сиденья одеяло, которое уважающие себя водители возят в багажнике, чтобы дама сердца не испачкала колени о зеленую травку, было в бурых потеках.

У мужичка со взъерошенными волосами на маковке оказался такой же взъерошенный голос. Спозаранку повез служивым блокпоста торбу приготовленных сердобольной супружницей пирожков и трехлитровую банку молока, а попал в передрягу, которую будешь помнить до гробовой доски. От перекрестка до блокпоста около пятисот метров. Однако мой благодетель успел поведать о собственных приключениях: