Я хотела Олегу помочь выбраться из эмоциональной ямы. Я собиралась оградить подругу и её семью от тяжёлых разборок, где непременно пострадают дети. А всё остальное – так. Лишь средства для достижения цели.

Нет ничего, что нельзя повернуть назад. Всё можно. И я наивно в это верила.

– Ну, дочь, веди в дом, будем с зятем знакомиться. Ты ведь там вроде как на руку моей дочери претендуешь?

– Не вроде как, а точно.

Мне захотелось Змеева пристукнуть кирпичом по голове. Посильнее и побольнее. Кажется, его уверенность отцу понравилась ещё больше.

Пришлось вести мужчин в дом, ставить чайник, собирать на стол не просто пряники, а и еду посерьёзнее: папа наше «сладкое-шмадкое» не признавал. Ему кусок колбасы, мяса подавай, а не вот это всё.

Змеев не дрогнул и тут. Метал бутерброды в себя так, будто сто лет не ел. Куда ему только лезло! Наминал и хвалил мамины солёные огурцы.

– В следующий раз я грибочки принесу, точно тебе понравится. С лучком, со сметанкой – язык проглотишь. Моя Танечка такие грибы закатывает, оторваться невозможно! А ну, дочь, дай зятю наших помидор!

И мне пришлось доставать трёхлитровую банку, что благополучно стояла на балконе почти год, никому не мешала.

В то время, пока я металась и подносила огурцы-помидоры, резала холодное мясо, пилила колбасу кусками потолще, разделывала селёдку, а хлеб мазала маслом пожирнее («И хлеб давай, дочь, ломтями по-деревенски! – покрикивал отец. – Мне ваши городские тонкости не надо, газеты будете потом читать!»), папа о чём-то беседовал с Олегом.

Уловить суть их беседы я не смогла. Но, выдув, как положено, три семьсотграммовые кружки чаю и подобрав всё, что было на столе, отец наконец-то изрёк:

– Вот что, Олег Никитович, – заявил он, вставая из-за стола. – До зятя тебе, сам понимаешь, ещё далеко, но шанс отхватить нашу ягодку, у тебя есть. И смотри мне, – потряс он кулачищем перед Змеевским носом, – обидишь – из-под земли достану и ноги местами поменяю! А то и ещё чего хуже!

Провалиться мне сквозь землю!

Я стояла на ватных ногах рядом со Змеевым и следила, как папа важно отчаливает, оставляя нас наедине.

Точно Олег ему по душе пришёлся. Хрен бы он ушёл сам и не уволок за собой «зятя».

Дверь щёлкнула. Я привалилась плечом к стене.

– Устала? – спросил Олег и как-то по-доброму, нежно, погладил меня по щеке. Захотелось почему-то расплакаться и прижаться к его груди. Выплакать стыд и нервное потрясение.

Но ответить я ему не успела – в дверь позвонили. Коротко, резко, нетерпеливо. Видимо, папка всё же решил, что промазал и не стоило нас со Змеевым оставлять наедине.

Олег тяжело вздохнул и пошёл открывать. Чем я думала, спрашивается? Но в тот момент у меня не было ни сил, ни энергии бежать впереди паровоза и расставлять сигнальные флажки…

Я видела его уверенную загорелую руку, что нажала на дверную ручку.

А затем… в проёме дверей – голубые жёсткие глаза. Непокорные вихры падают на лоб. Сжатые в линию губы. Заострённые скулы. Твёрдый упрямый подбородок. Ему только загара не хватало да возраста. А так… один в один. Портрет. Маслом. Или я уже не знаю чем.

На пороге стоял Никитос. Приехали, называется.

И я где-то у себя в голове услышала, как столкнулись два айсберга – баммм! – и закрыла глаза ладонями. Как маленькая. Будто это могло что-то изменить…