. Тот выслушал меня, и сказал, что лишать комнаты меня ЦК не имеет права, и позвонил Анцеловичу, председателю ЦК. Тот тоже выслушал меня и посоветовал самому найти выход (!).

Так и закружилась моя судьба. Никто не хотел принять во мне участия, только инженеры из НКЗема сочувствовали и поддерживали меня, даже давая без отдачи деньги взаймы, когда я доходил до крайнего голода[344]. Но они были совершенно бессильны и не имели влияния на ход профсоюзных дел.

Затем я уехал в Тамбов[345]. Туда меня направил НКЗем. В Тамбовской губ[ернии] большие работы в связи с восстановл[ением] с.-х. ЦЧО. Положение там было грозное. Меня считали хорошим мелиоратором и послали. Семью я оставил в Москве – ее обещали 3 м[еся]ца не трогать. В Тамбове обстановка была настолько тяжелая, что я, пробившись около 4 месяцев, попросил освободить меня от работы, т[ак] к[ак] не верил в успех работ, за которые я отвечал, но организация которых от меня мало зависела.

Это было расценено чуть не как саботаж. А между тем мешала всему делу как раз Тамбовская секция землеустроителей (при ГО[346] профсоюза). Об этой секции великолепно знал ЦК. Он посылал туда для обследования своих людей. Ответств[енный] секретарь секции за что-то был отдан под суд и т. д. Но всё фактически оставалось попрежнему. Тамбовские инженеры-мелиораторы, с которыми я работал, вполне разделяли мою точку зрения, разделял ее и НКЗем. Но я бился как окровавленный кулак и, измучившись, уехал, предпочитая быть безработным в Москве, чем провалиться в Тамбове на работах и смазать свою репутацию работника, с таким трудом нажитую.

Я снова остался в Москве без работы и почти без надежды.

Меня снова начали гнать из комнаты, назначая жесткие сроки. Замучившись, я послал председателю ЦК своего Союза большое письмо[347], где просил разрешить мою судьбу окончательно. В письме я доказал совершенно точно, что виновато ЦК, и пусть виноватый, а не жертва, окупает свою вину. Я просил одного, чтобы меня не лишали крова, т[ак] к[ак] я занят поисками хлеба, что я доведен до последнего отчаяния травлей – или пусть мне дадут денег на переселение. О переселении куда-нибудь за счет ЦК мне когда-то говорили в ЦК.

Скоро я лично встретил председателя ЦК, и он мне заявил, что все равно я должен оставить жилище, но тут же сказал, что ЦК может мне дать пособие в размере «месячного оклада 200 р[ублей] и выше» (буквально)[348].

Я стал искать себе какое-нибудь жилище в Москве за «200 р[ублей] и выше». Нигде не оказалось такой комнаты. Минимум нужно было 700 р[ублей] – на окраинах, грязные каморки. Я написал короткое письмо председателю ЦК[349], начав его ссылкой на слова председателя.

В письме я написал, что меньше чем за 700 р[ублей] жилища не найти и – или прошу выдать мне эти деньги, или не гнать из комнаты. Больше я ничего не могу поделать. Я обескровлен окончательно.

И на том покончить дело. Уступать я – после всего пережитого, – принципиально не хотел и решил бороться до конца. Я был слабый, но правый, ЦК сильно, но неправо. Я решил испытать, победит ли слабая правда сильную неправду.

С письмом я послал жену. Ее принял председатель ЦК. В его комнату пришло еще человека 4 людей – все мужчины. Жене моей 23 года. Она подает письмо. Председатель читает и начинает кричать: он (то есть я) нахал, шантажист, мы его исключим из Союза, это спецовское нахальство[350] и т. д. А в письме говорилось, что за 200 р[ублей] нельзя найти жилища, а можно за 700 р[ублей], и начиналось оно, повторяю, с обещания денег самим председателем при личном моем свидании с ним.