В прошлый мой приезд я заметил [в] тебе холодность и отчуждение. [Ты] говорила с Вал[ентиной], ее подругами, [а я] сидел один. У тебя появились [зна]комые мужчины (Кабе[250] и еще кто-то). [Тепе]рь их стало больше. Ты начала [заб]ывать[251] меня.

Два месяца прошло, как я уехал из Москвы. Незаметно, правда? Так же незаметно я становлюсь для тебя чужим и затерянным. Можешь ли ты меня вообразить? Вот я сижу, пишу, комната пуста, и кругом провинциальная тишина. Помнишь ли ты мое лицо? Я твое помню и могу дойти до ощущения твоего запаха, могу представить твои прекрасные волосы и замечательные глаза. Я бескорыстен – видишь, что говорю не комплименты, а личную правду. Ты для меня прекрасна. Комплименты сейчас ведь ни к чему: я далек и ничем не могу воспользоваться.

Я не верю в свое счастье. То [утрач.] я с отупелой тоской вывожу в [утрач.] сочинениях счастье своих героев [утрач.][252], но счастье мучительное, очень напряженное, доводящее до гибели.

Герои «Лун[ных] изыск[аний]», «Эфирн[ого] тр[акта]» и «Епиф[анских] шлюзов» – все гибнут, имея, однако, право и возможность на любовь очень высокого стиля и счастье бешеного напряжения[253].

Невольно всюду я запечатлеваю тебя и себя, внося лишь детали,[254].

Впервые: Волга, 1975. С. 166 (фрагменты).

Печатается по: Архив. С. 471–473. Публикация Н. Корниенко.

{118} М. А. Платоновой.

10 февраля 1927 г. Тамбов.

10/II.

Милая Мошка[255]!

Сейчас только возвратился из своих командировок[256] и так соскучился по тебе, что сразу сел тебе писать писулю сию.

Получила ли ты деньги с «Мол[одой] гвардии» и сколько? Если получила, то что покупаешь?

Я хочу это знать, чтобы отсюда радоваться с тобой этой маленькой материальной радостью. Главное – одень себя и Тотку как можно лучше и теплей. Всё – согласно смете, утвержденной мною. Завтра высылаю тебе «Потомки солнца» (для Попова, хотя едва ли эта вещь пойдет у него, но попробуем)[257], затем «Епифан[ские] шлюзы». Вскоре – стихи.

Дела мои по службе резко ухудшились. На местах, где я был, безобразие и беспомощность. А я в своей бюрократической клоаке тоже беспомощен. У меня столько пут на руках, что я бессилен управлять работами[258]. Сделаю последнее усилие и тогда выеду в НКЗ с докладом и просьбой откомандировать меня обратно. Если не найду лучшей службы, то заставлю НКЗ принять меня обратно в Отдел мелиор[ации].

Служить в Тамбове нельзя остаться. Несмотря на мою силу и зубастость, хладнокровие и опытность – меня здесь затравят[259]. Затем, чего ради тратить силы на мелиорацию, когда я с меньшей затратой сил достигну лучших результатов на другом поприще?

Верно, Мошка?

Здесь можно только тихо служить, а действовать, активно и полезно работать – нельзя. Но я по натуре не служащий.

Прилагаемую записку снеси в отд[ел] мелиор[ации] – управляющему этим отд[елом] Миронову[260].

Исполнение моей просьбы крайне необходимо.

Я сделаю у них доклад и поставлю вопрос ребром. Пускай в этот ад едут Волковы, Тираспольские и прочие бездельники[261]. Приехав, я всем там наговорю горьких слов и поволную этих фокстротирующих[262] господ.

Все-таки как легко меня было одурачить! Как замечательно была подготовлена кампания против меня. Профессора[263], апологеты православия и разврата (напр[имер], Шульгин[264]), и те воевали и усердствовали с одиноким Платоновым. Теперь пускай кто-нибудь тронет меня – зубы выбью и штаны заставлю испортить. Я знаю теперь, чем и кем они были вооружены[265].

Прости за скучное письмо: завтра – новое.

Все мои силы устремлены на отъезд отсюда и на месть кое-кому.

Привет тебе, моя любимая.