Так Молотову и скажи. Нечего мне сусолить пилюлю. Дайте мне малое, а большое я сам возьму. Не тяните времени.

Что за чепуха? С тобой трудно переписываться. Всегда ты в удивлении и претензии. Пугачева же я начал писать в Москве и читал тебе немного[233]. Ничего не помнишь? Но дальше дело у меня не пошло: занялся «Эф[ирным] трактом» и «Епиф[анскими] шлюзами».

Пугачева я буду писать долго и старательно, и мне нужно много материала к нему. Это роман, который я закончу к осени[234]. Ни в какой связи он с издаваемыми двумя книжками не стоит.

И что за издевательство! Проси, пишешь мне, 175–150 р[ублей] за лист![235] Да пусть они хоть по 100 р[ублей] платят, но скорее! Потом я уполномочил на это тебя. Проси сколько хочешь, но в зависимости от общей обстановки. Не прогадай и не тяни. Лучше 1000 р[ублей] получить сейчас, чем 1500 р[ублей] через месяц. Советуйся с Молотовым в трудных финансовых делах. Но у него есть крупный недостаток (только для твоего сведения) – он – страшный волокитчик, ужасный волынщик и любит обещать горы золота умирающим людям. Бери синицу в руки, бей камнем в журавля на небе! И тогда ты поймаешь синюю птицу!

Титульный лист послал вчера. Говори с художником –[236] Это ты сделаешь хорошо.

Рассказы лучше не пускать в «Кузнице»[237], а пустить в книжке «Мол[одой] гв[ардии]». Ты поступила совершенно правильно, сказав это Рубановскому.

На «Новый мир» плюю, на «30 дней»[238] – тоже.

С «Мол[одой] гв[ардией]» идет убийственно медленно. Пока солнце взойдет[239] и т. д. А всему делу – Молотов: он и помощник, он и волокуша. Он всё хочет выпустить меня в свет обряженным красавцем, но я подохну, пока он меня управится одеть.

Пугачева не ждите повторяю. Он только начат и будет кончен через полгода минимум. Отрывка я не дам, он бессмысленен и не нужен[240]. Я хочу в Пугачеве работать для себя, а не для рынка. Будь он проклят!

Пиши ответ.

Я очень устал от болезни, которая только что оставила меня. Осталась одна головная боль. Черт с ней!

Живу плохо. Сократил более 50 % своего штата[241]. Идет вой. Меня ненавидят все, даже старшие инженеры (старые бюрократы, давно отвыкшие что-нибудь строить). Остатки техников разбрасываю по деревенской глуши.

Ожидаю или доноса на себя, или кирпича на улице.

Я многих оставил без работы и, вероятно, без куска хлеба. Но я действовал разумно и как чистый строитель.

А была грязь, безобразие, лодырничество, нашептыванье. Я сильно оздоровил воздух. Меня здесь долго будут помнить как зверя и жестокого человека. А где ко мне относятся лучше? Кто заслужил иного от меня отношения?

У меня есть одно облегчение – я действовал совершенно беспристрастно, исключительно с точки зрения пользы строительства. Я никого здесь не знаю и ни с кем не связан знакомством[242].

Печатается по первой публикации: Архив. С. 469–470. Публикация Н. Корниенко.

{116} М. А. Платоновой.

29 января 1927 г. Тамбов.

[243] Давай рассказы, давай то – пишете вы. Знаете, я имею только одну голову и одно сердце. Я не могу работать как двигатель и не получая денег. Пишу я одну вещь, а не три сразу.

Пусть Молотов и издательство дадут аванс сейчас же – 200–300 р[ублей], какого черта!

Скажи ему это прямо от моего имени. Что нам, погибать, что ли? Они могут всё, если захотят. Скажи, что я очень болен и трудно жить на 200 р[ублей] на две семьи, то сказал тебе Попов? Ответь. Эта гнида, конечно, ничего хорошего не предложит. Пусть даст рублей 200 вперед – через неделю-две дам ему фантастический рассказ (новый, какого нет у Молотова)[244]. Скажи, что я от голода «почти издох».

С Поповым говори обязательно дерзко.