Только факт – влюбилась Крошка,

Ведь с любым – не ляжет.

Не стыдясь, перед Антошкой

Крошка раздевалась.

А она и правда – крошкой

Рядом с ним казалась.

Длинный паренёк Антошка

Ей шептал «I love you».

И любила Тошку – крошка,

Но большой любовью!

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

1987—89 годы

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

***

Я из той Стороны, где Балтийское море

Вместе с Чёрным клещами сжимают её,

Где стрелялись в глухом затянувшемся споре,

Где жирело от «славных побед» вороньё.

Я из той Стороны, где и счастье, и вера —

Странны, словно под детской кроваткою нож.

Я из той Стороны, где достаток и мера —

Двое самых гонимых и жалких святош.

Я из той Стороны, где царевич на волке

Сыплет искры на тонкие пальцы сосны.

Я из той Стороны, где клок шерсти на холке

Выдран с костью. Но с Богом – из той Стороны.

Eagle

Он – гордая птица. Владыка всегда

Боится за трон, пусть ему и вода,

И горы, и чащи, и небо подвластны.

Но сны властелина бывают ужасны.

Соперники, недруги в снах. Да и днём

Томление власти проклятьем на нём.

Ему же претит сей владыческий круг —

Он просто весь мир созерцает вокруг.

Под клювом надменным плывут облака,

Холодные очи глядят свысока

На жизнь, что течёт где-то в самом низу,

Где мертвую рубит крестьянин лозу,

Где гаснут поэты, влюбляются воры,

Где войско идет на чужие просторы,

Где нежность и грязь, красота и обман,

Где веру скрывает безверья туман.

Гордыни венец, постигающий мир,

Он бабочек, бьющихся в стекла квартир

Беззвучно смеясь, презирает легко.

Он выше их всех, он от них далеко.

Он знает, что мир переделать – задача

Совсем не его. Его доля – удача,

Над ним вожделенная светит звезда.

Он вечно спокоен, циничен. О да,

Всмотрись в его позу, гляди, как парить

Он может над всеми – о чём говорить?

Но мы ведь не знаем о том ничего,

А сердце так часто болит у него.

***

Где же светлые, жаркие летние ленты?

Время их не щадит – выцветают они.

Оказалось, что строят себе монументы

Только длинные, черные, горькие дни.

Краски выцвели все – лишь одна задержалась.

Желтый лес – полинявшей картине под стать.

А вот черная с белым – та лента осталась,

Ведь действительно – нечему в ней выцветать.

Отчего это так? Знаю, всё по спирали

Возвращается снова – сумей лишь узнать.

Но не всё же, что мы, торопясь, потеряли

К нам придет и наполнится светом опять?

Это было бы странно и несправедливо,

А поэтому мы возвратимся к тому,

Что терять не спешили. И мы не на диво

Возвратимся сполна к естеству своему.

И так было, так будет. А кубок янтарный

Из осколков собрать и святым не дано.

Это всё не от нечисти и не от кармы,

Это нами так с богохулой введено.

***

Лес стоял, удивленный щедротами лета.

Ведь недавно он был, словно в старом кино —

Черно-белый, немой, неживой и отпетый

Дребезжащим роялем под белым сукном.

Только дятел-тапёр, да голодные волки

Звук вдыхали в него, еле слышный куплет.

И с журнальных страниц не ползли кривотолки,

Потому что на зимний лес критиков нет.

И никто не искал в нём ни смысла, ни слова,

Ни того, для чего нам тоска бытия.

Просто холодно было и плохо без крова.

Не искал в нём идеи и смысла и я.

А потом кто-то взял карандаш и раскрасил

Еще бледно, листву. Внёс в палитру свирель.

Наследила улыбка. Кто ж был этот классик?

Его имя известно – то просто апрель.

А потом прорезались и новые краски.

Из под маски Пьеро показалось лицо.

И оно было маской, но вскоре все маски

Раскололись, со звоном упав на крыльцо.

И живое предстало – вот губы в малине,

Вот черника зрачков, луг душистых волос.

Только что-то не так в этой новой картине,