Стрельнул у запоздалого прохожего сигарету, слегка закашлялся и вдруг понял, что очень хочу, чтобы мое сердце было заполнено одним огромным и всепоглощающим чувством на всю мою жизнь.

– Я вернусь, Машка, – тихо сказал я себе и поехал домой.

Первые полгода я, конечно, ничего и никого не замечая, вкалывал на тренировках до изнеможения. Бывало, что играл по четыре матча за сутки. Очень хотел сразу попасть в классификацию. Грезил Уимблдоном и Кубком Дэвиса. Был уверен, что смогу дойти до высшей победы.

Это потом я увидел, что таких, как я, десятки. Десятки жаждущих удовлетворения и великой славы. Несмотря на то, что до девяностых годов особого развития тенниса в Советском Союзе не было. Мы в те годы заявляли о себе только единичными рекордами на международных соревнованиях. Но, спорт, который долгое время в нашей стране считался чисто дипломатическим, постепенно набирал силу.

      Мы занимались четверками: наигрывали часы, очки, считали победы, как боевые вылеты.

Наш квартет получился интернациональным: белорус Николай Мурашов, на вид – добродушный и щедрый парень; грузин Давид Лалуашвили, признанный покоритель женских сердец; потомок немецких переселенцев Александр Шмидт и я. Из-за него нас все называли братьями лейтенанта Шмидта.

Мы реально проводили вместе двадцать четыре часа в сутки, поскольку даже жили вместе в общежитии Института физкультуры, где как раз открыли кафедру тенниса.

Давид, мы звали его Дато, вносил в нашу жизнь экстремальность и дикий южный позитив. Александр, наоборот, состоял из драматизма и раздражающего порой негатива. Эта особенность его щепетильной натуры почти всегда заставляла сомневаться в честности некоторых побед и штрафных очков. Видимо, сказывались немецкие корни. Николай же, как мне казалось, при всей своей общительности и дружелюбии, постукивал на нас на всех в соответствующие органы, что не мешало, а, наоборот, помогало ему развиваться, как подающему большие надежды, спортсмену.

Таким вот бутербродным составом мы и занимались. Порой до изнеможения, порой до нервных срывов и обращений к медикам. Но пропустить очередные, пусть пока всесоюзные соревнования, было равносильно Вселенскому потопу. Для меня, по крайней мере.

Зато к женщинам в то время не тянуло вообще.

На них оставались силы, пожалуй, только у Давида. У всех остальных негласно существовал все тот же закон истребителей: «…Ну, а девушки? А девушки – потом!».

Мне порой приходили письма из родного города от двух наиболее настойчивых поклонниц. Отвечал я им, к своему стыду, редко. Или вообще не отвечал.

Иногда ярким, но невероятно теплым пятном, проносился в моем сознании образ затронувшей мою душу девушки по имени Мария. Светлая, милая, невероятно нежная. Но несмотря на внешние данные, чувствовалась в ней какая-то сила и необычайное притяжение.

Однако, теперь она осталась в другой жизни.

Наверное, навсегда. Навсегда?

Что касалось наших спортсменок, занимающихся параллельно с нами, то мы с ними просто дружили. Встречались на кортах, до одури болели друг за друга, вечерами собирались на посиделки – разговаривали о насущном: о неожиданно удавшихся подачах или необъяснимых промахах, о струнах для ракеток, о покрытиях на кортах, о теннисном этикете, нарушить который считалось дурным тоном. Порой, вместе с ними же, не смущаясь, болтали о диетах и тряпках, разумеется, для тренировок и соревнований.

Хотя романы между спортсменами иногда случались. Но мне кажется, это от безысходности, для экономии времени. «И для здоровья, опять-таки, полезно», – как любил говорить наш друг из солнечной Грузии.