Оставшиеся в живых теперь плелись где-то в хвосте отряда. Мужчины несли детей – мальчика и девочку. Дети уже не плакали – только едва слышно поскуливали на руках у взрослых.

Филипп отправился в этот поход вопреки уговорам всех высших чинов Квебека и даже вопреки самой целесообразности. Без сомнения, в его присутствии на месте сгоревшей деревни не было никакой необходимости. Но он не мог больше отсиживаться в тепле. Он пошёл с солдатами, оставил город, вырвался из его стен, как из капкана.

К тому времени, когда информация о нападении ирокезов на селение французов дошла до Квебека, всё было уже кончено. И военный отряд, выступивший в дорогу в тот час, когда до города дошла весть о страшном побоище, произошедшем на острове Орлеан, направлялся туда не столько, чтобы оказать помощь живым, сколько для того, чтобы похоронить мёртвых. Выживших решено было забрать в город. Губернатор обещал предоставить им кров на время зимы и позаботиться о детях, оставшихся сиротами.

Завершив погребение, они двинулись в обратный путь. Шли медленно – беспокоились о спасшихся. Понимали: если им, квебекцам, никогда не знавшим погибших, сейчас непросто, то что должны чувствовать те, кто потерял в этой бойне близких!

*

И Филипп шёл. Механически переставлял ноги, думал: вероятность такого развития событий они уже не раз обсуждали с Мориньером. Именно этого, он понимал теперь, и опасался его друг, когда речь заходила о великой и неуёмной гордости французов и их уверенности в том, что всего можно добиться силой. Надо сказать, что и он, Филипп, совсем недавно думал так же. Да и сейчас, хотя последние события вселили в него нешуточные сомнения, он находил такой своей позиции превосходное объяснение: «Он – военный. И не имеет права думать иначе».

До последнего времени он искренне считал, что беспокойство Мориньера преувеличено.

– Почему вы так несправедливы к французам? – восклицал, возмущённый снисходительным молчанием Мориньера, которым тот встречал каждое из его, Филиппа, патриотических высказываний на тему неукротимого героизма французских солдат. – Почему вы так мало верите в их доблесть? В их мужество, их готовность воевать во имя величия Франции? Я воевал полжизни! И я верю в силу французской армии!

Мориньер смотрел на него устало. Прикрывал глаза, поводил плечами, качал головой.

– Вы, Филипп, – говорил мягко, – полжизни воевали против регулярных армий. Вы изучали их способы ведения войны, вы знали, как рассуждают их военачальники и с каким оружием пойдут на вас их солдаты. Но вы понятия не имеете о том, что это такое – воевать с индейцами. И я не хотел бы, чтобы однажды вы это узнали.

– Ха! – Филиппу казалось тогда, что Мориньер говорит совершеннейшую ерунду. – Разве мы не воюем уже с теми же ирокезами? Разве не слышим изо дня в день о столкновениях между индейцами и белыми? Разве не хороним то и дело своих убитых?

– Нет. – Мориньер был категоричен. – Нет, это не война. Это только напоминание нам, белым, о том, что земля эта не наша. Если начнётся война, у вас не останется на этот счёт никаких сомнений.

Филипп вспоминал, как однажды, выведенный из себя этой непоколебимой уверенностью Мориньера в своей правоте, он заговорил пылко, вскинулся возмущённо. Что он тогда наговорил, он сейчас помнил не слишком хорошо. Зато превосходно помнил реакцию друга. Тот выслушал его спокойно.

Не перебивал. Не пытался остановить. Только когда он, Филипп, сам иссяк, замолчал, замер опустошённый, Мориньер усмехнулся:

– Вы глупец, Филипп. Вы знаете меня бог знает сколько времени и теперь едва удержались от того, чтобы обвинить меня в трусости.