Случилось это в один из не самых лучших дней.

Он вернулся домой с охоты. Вернулся с пустыми руками. Даже самый маленький заяц-задохлик не попался в его силки. Ни тени животного не увидел он за все те три дня, что бродил по лесу, ни единого следа, могущего привести его к зверю. Ничего. И дома его ждало непонятное – плачущая женщина, держащая на руках покрасневшего от рыданий ребёнка.

Именно в этот момент – вот странно! – он понял, что в них, истерзанных неизвестными ему пока страданиями, и есть теперешний смысл его жизни.

Он подошёл. Присел напротив. Спросил:

– Ну. В чём дело?

Клементина долго пыталась успокоиться – шмыгала носом, задыхалась. Никак не могла начать говорить. А он удивлялся, что эти истерические всхлипывания не раздражают его, как раздражали раньше – в той, прежней его жизни. Он даже впервые взял на руки её ребёнка – обхватил рукой, усадил на сгиб локтя. Понял, что замкнутые друг на друге эти две никогда не утихнут. Девочка в самом деле замолчала почти сразу. Засунула пальцы в рот, другой рукой принялась усиленно дёргать его за волосы. Он терпел. Думал: лишь бы не ревела.

Наконец и Клементина справилась с дыханием. Прошептала:

– Я не могу накормить её.

– Почему?

– У меня… – она покраснела, опустила взгляд. – У меня пропало молоко. Почти совсем.

Он остановился напротив.

– А то, что едим мы, она есть не может?

– Я пыталась накормить. Она не ест. Я давала ей бобовый отвар – у неё болит живот. Мясом она давится.

– Маис?

– Я заварила пшеничной муки. Она поела немного. Но муки осталось так мало! – Клементина взялась вытирать тыльной стороной ладони вновь полившиеся слёзы.

Он поморщился.

– Чем вообще кормят детей в её возрасте? – спросил, чтобы не позволить ей снова разрыдаться.

– Молоком.

– Кроме.

Он удивлялся своему терпению.

– Я не знаю. У нас у всех были кормилицы.

– Ах да, – съязвил он. – Откуда госпоже графине знать такие мелочи.

Она промолчала. Взглянула на него так, что ему стало стыдно.

– Ладно. Забудь.

Он присел к очагу, уложил ребёнка на колени, прижал её к себе здоровой рукой. Та пригрелась, умостилась как-то, придремала. Он заглянул в котелок, стоявший у очага.

– Собери мне назавтра еды в дорогу, – сказал.

– Но вы только пришли.

Он посмотрел на неё.

– А с утра снова уйду.

Едва занялась заря, он, в самом деле, ушёл. Потоптался на пороге, повернулся к ней напоследок.

– Продержитесь тут как-нибудь, пока меня не будет. И не паникуй. Ты пугаешь ребёнка и пугаешь себя.

Она кивнула.

В городе зима, без сомнения, была не такой суровой, как за его пределами.

Филипп сумел убедиться в этом, пока брёл по берегу, возвращаясь в Квебек из форта Бопре, расположенного у северной оконечности острова Орлеан. И идти-то было – чуть. К вечеру они – он, кроткий священник и дюжина квебекских солдат – рассчитывали добраться до города. Если, разумеется, не случится ничего непредвиденного,

Но он устал, замёрз. И был расстроен.

Оттого, двигаясь во главе отряда, всё больше молчал. Думал о том, что произошло и чего теперь следовало опасаться.

Они отправились на Орлеан, чтобы удостовериться в гибели первого на острове французского поселения.

Три десятка французов – главным образом из Нормандии и Пуату – летом прошлого года выстроили там свои дома. И спустя несколько месяцев почти все были вырезаны ирокезами. В живых остались трое мужчин и двое детей.

Первые в страшный час охотились в глубине острова. Вторые, услышав крики, спрятались в пустой бочке из-под растительного масла. И ирокезы не нашли их. Они и не искали, впрочем. Напали посреди дня на селение, скальпировали всех, кто попался под руку, подожгли дома и ушли.