Put your heart back in your pocket, pick your love up off the floor. Love is lost, life can burn, but your luck will return. Girl, let me tell u more: pick up off the floor.

Танцы на стеклах, танцы не для слабых. Танцы на стеклах, ты же так не смог бы. Танцы на стеклах, больше не исправишь.

И я кружилась по комнате, по осколкам своей души, босиком. Он меня чуть не сломал, но я больше не слабая. Это сделало меня сильнее. Я выстою. Поднимусь с замерзшей земли, там, где он оставил меня умирать, и пойду дальше. И сейчас я танцую, пусть в слезах, но танцую. В водовороте громкой музыки, своего крика и рваных разлетающихся во все стороны кусков бумаги с его именем. А сила всех моих слов множится и увеличивается, я с этими девочками из телефона о том, что всё у меня будет хорошо. Написанные и произнесённые фразы улетают в космос и очень скоро вернутся обратно, всё будет именно так, как я хочу. Я не умру без него. Всё будет отлично. Всё, что ни делается, всё к лучшему.

Потом когда уже очень устала, когда сил не осталось больше сражаться с музыкой, дождем и ветром, когда уже сорвала голос от крика, тогда рухнула на вымокший пол и рисовала. Черный плюс фиолетовый плюс синий – это ночь на листе. Та ночь, что была внутри меня и она же, что была за окном. И посреди этой темноты белый плюс желтый – изломанная стрела из неба в землю. Делила одно целое пополам, разрывала на две части. Перенести убитую любовь на лист бумаги. И отделить его от себя. Нас больше нет. Не вдвоем. Разные части, он, я. Выводила эту молнию яркой светлой краской, которая как хирург, вырезала мёртвую, не пригодную к жизни половину моего сердца. А шрам со временем зашлифуется.

Затем рисовала дождь. Черный и белый превращала в серый и капала с кисточки этим цветом на бумагу. Как правдоподобно. Мой дождь на листе не рисованный, он тоже капал. И охрипшим голосом просила у этого дождя забрать мои слезы. Не хочу больше. Устала. Преврати их в свои капли. Не дай мне больше плакать. Сбереги меня от слёз.

Я рисовала ветер. Прежний серый плюс синий. Без кисточки. Пальцем в краску и на листе оставляла его порывы. Обдуть закрашенный лист и сверху добавить немного прозрачного белого и невидимого голубого. У ветра просила забрать мою печаль и прогнать её туда, куда он уносит облака, высоко-высоко с собой, чтобы только подальше отсюда. Сохранить меня от грусти.

Я рисовала море. Новая свежая вода. Глубокий чистый синий. Глубокий чистый фиолетовый. Зелёный, голубой и жёлтый в чистый цвет морской дали. Штрих за штрихом. Один перекатывается на другой. Тише – шепотом, тише. Гладкие волны. У моря я просила дать мне спокойствия и умиротворения. Чтобы только сердце перестало бешено колотиться.

Я рисовала небо. Белый и синий. С кисточкой, летящей по бумаге. Высокое и ясное. Ворсинки окунала еще раз в белый и растушёвывала их в пушистые облака. У неба просила подарить мне свободу. Чтобы снова научиться летать. Чтобы снова обрести крылья. Рисовала и загадывала.

И так, с мечтами о тишине, покое, свободе, прямо перед самым рассветом, когда уже буря подходила к концу и всё самое плохое было позади, перед новым, качественно другим наступающим днём я уснула, прямо там, на полу.

Выбросил меня из окна, толкнул в спину, не протянул руку, сказал – учись летать. Сама. И я полетела. Вниз. Я чуть не разбилась, я чуть не сломалась, я чуть не сдалась. Но я полетела. И научилась. Я, как Феникс, возродилась из осколков души и пепла сердца. Кто это только выдумал, что люди не умеют летать? Вот оно, мое новое утро. Утро, когда я родилась заново. Я сумела пройти через всё это. Я не потеряла себя. Пусть из последних сил, но я смогла. Я стала лучше. Проснулась от чьего-то прикосновения. Это был мой лечащий врач. Пришел сказать, что скоро принесут завтрак и потом капельницу. Пришел и увидел всё это. Меня, свернувшуюся комочком спящую на полу, вокруг эти рисунки, по стенам развешанные фразы, играющий, только теперь тихо телефон, распахнутое окно и промокшую кровать. Вчерашняя истерика была не только на улице. Он разбудил меня, я открыла глаза, села, оглянулась вокруг и затем внимательно смотрела на него, наверно в ожидании, что меня сейчас будут ругать за этот разгром. А он снова, как папа, по-детски тронул рукой мой лоб. И улыбался.