Через сутки, в 7 утра он расстался с земной жизнью в доме предков, куда обычно приходил, чтобы писать стихи там у него годами сохранялся мамой отдельный кабинет: Борис остался один наедине со своей личной бедой, имени которой я не знаю, ничего-то я про то не знаю. Моя вина – не позвонила, потому что в последнее время мы редко общались.

И я ревела белугой две недели. Мама моя говорила, кто он тебе? Никто, так что ты ревешь?

А мне жаль его до сих пор.

Люди одинокие на земле…

…жизнь взяла свое, сегодня не реву. У Бориса вышел посмертный сборник, с обложкой белого цвета. А потом еще, а потом еще. Сейчас его книги нарасхват, они лежат в книжных магазинах на самых бойких местах (эх, жаль он не видит!) Он прославлен – после смерти.

Кречет вроде бы счастлив, дочь растит. Дрим мне вообще не встречается, что и хорошо. Нет, вру, как-то встретились на заседании по защите памятников в УОЛЕ – Обществе любителей естествознания. У Дрима родной брат, президент строительной гильдии, который эти памятники, не жалея, сносит. А Дрим, значит, памятники защищает.

…Я много работаю, кино снимаю, меня приняли в Гильдию неигрового кино, и так течет моя жизнь и так вот меня радует. Я знаменитый режиссер.

И стихи не пишу с того года боле: умер мой наставник, и я заткнулась (замкнулась). Нет никакого смысла в поэзии, вообще, без Бори.

Он стал звонить мне, Свете, в университет на лекции по утрам и мучить доцента Георгия Борисовича, чтобы тот позвал к телефону. Сотиков тогда не было. Не изобрели еще. Георгий Борисович, по доброте душевной, звал. На кафедру. В кабинет. С лекций. Поддерживал наш роман… зачем-то. Дело было в том, что в голодные девяностые многие девушки России мечтали выйти замуж за иностранцев.

А познакомились мы с этим странным бельгийцем по газете. Я заполнила купон, купив газету специально, чего уж сейчас скрывать, для знакомства с иностранцами, и отправила купон в конверте, куда требовалось. И мне стали отвечать европейские и латиноамериканские мужчины, что само по себе было похоже на чудо. Из-за границы стали приходить элегантные конверты с красивыми марками и невиданными именами отправителей – например, Хосе Дельгадо или Алехандро Кастро. Я отвечала нерегулярно, марки дорогие, да и экзамены, учеба отвлекали от переписки.

Самым стойким пен-френдом, другом по переписке, оказался бельгиец и еще один 50-летний бухгалтер из Мексики, похожий на мафиози; но тому я быстро перестала комплименты отписывать. Бельгийца звали Даниэль Биллен, было ему за 40, и работал он каким-то инженером ихнего ЖКХ при городской администрации, в маленьком городке Вильворде. Жил он в ту пору со старенькими родителями, кормил их, заботился о них с утра, и вечерами. Потом он о них писать перестал. И поменял городок местожительства – у них это проще, чем у нас.

Мне он присылал в подарок искусственные цветы ириса в коробке, рекламные буклеты и открытки, делая ошибки в английском правописании. Из всего этого я заключила, что даже зная язык так себе, слабовато, – общаться всё равно можно. А уж адрес его я вообще не могла прочитать – таков был его почерк. Поэтому чтобы не ошибиться, я вырезала с конверта его обратный адрес и приклеивала на свой конверт – посылаемый в Бельгию. И письма доходили.

Был он разведен, имел очень взрослую дочь. И был скуп – не то слово. Не послал он мне 200 марок на поездку к себе, – написал, что дорого. А как иначе б я попала из закрытого военно-промышленного города Свердловска в Европу, если не с тургруппой универовских студенток? Да, никак. Он предлагал встретиться, но полагал, что я приеду за свой счет. Вообще он не вкуривал что такое закрытый город и до чего бедны российские студентки (стипендия 30 рублей в месяц).