– Или… – начинаю я, вся дрожа.

Клео едва слышно выдыхает:

– Или… – мол, продолжай.

Я хватаю ее за руку, и мы визжим хором:

– Липосакция!

Когда в твоем распоряжении тысячи фунтов, хирургическое вмешательство, чреватое негативными последствиями, становится единственным выходом из ситуации.

Мы с Клео выпили за это решение и приготовились к нашему любимому времяпрепровождению: «Кто на свете всех толстее?»

– Знаешь, говорят, что целлюлит похож на творожную массу?

– Ага, – говорю.

– Так вот мне, по-моему, досталась с кусочками ананасов!

– Это еще ничего, – хихикаю я, продвигаясь поближе. – Посмотри только на мой живот – как у Будды!

– Уверена, что где-нибудь на свете есть племя, которое сочло бы нас богинями, – задумчиво говорит Клео.

– Конечно, – поддакиваю я. – Это племя называется каннибалы. Мы для них – все равно что порция на шестерых в «КFC».

Мы валимся от смеха на диван. И пусть у нас обеих всего только 14-й размер, но нас почему-то забавляют подобные разговоры. И лучший способ отпраздновать тот факт, что мы вот-вот превратимся в обезжиренных femmes fatales[5], – поиграть в первую консультацию перед будущей операцией…

По очереди мы отмечаем красным фломастером зоны, «подлежащие уничтожению». Перед тем как заняться подтяжкой лица при помощи скотча, мы становимся плечом к плечу перед большим зеркалом и приходим к выводу, что, если собрать вместе все, что у нас есть хорошего, получится женщина с почти приличной внешностью: от Клео взять длинные ноги (целлюлит она сама себе придумала), покатые плечи и каштановые волосы, добавить мою грудь, мои кошачьи глаза и утонченные запястья – вот и порядок. Потом представляем себе, какое чудище получилось бы из того, что осталось, и вдруг проникаемся благодарностью за то, что имеем, – и почти уже отговариваем друг друга от операции.

Мы уже выбрали клинику. Однажды осенью нам нечего было смотреть по телевизору, и мы рылись в журналах, которые и сейчас высятся в углу Пизанской башней. Мы рассматривали рекламу пластических клиник на задних обложках – ну, знаете, где фотография жуткой, заплывшей жиром складчатой карги, а рядом – пышногрудая и узкобедрая нимфа, при этом утверждается, что это снимки одного и того же человека до и после операции.

– Ага, до и после того, а потом они вышли оттуда, держась за руки, – ехидничала Клео, но я знала, что в глубине души ей очень хочется верить, что такое превращение действительно возможно: один надрез, убрать немного лишнего – и вот оно!

Мы остановились на клинике доктора Чарта, потому что нам понравился ее бойкий слоган: «Все к Чарту!»

– Мы должны заключить договор – никому ни слова, – сурово настаиваю я.

– А твоя мама?

– Ни за что! – протестую я.

Я хочу, чтобы эта перемена была исключительно моим решением. Мама не раз искала возможность вернуть утерянное влияние на меня и мою внешность с тех пор, как я выросла настолько, чтобы восстать против ее стремления сделать из меня куколку в оборочках и локончиках. Если есть на земле религия, по догматам которой дети не имеют права самостоятельно выбирать себе одежду, пока живы их родители, мама бы тут же к ней примкнула. Ее беспокоит даже мой макияж – вернее, его отсутствие: «Какая-то ты бледная, дорогуша», – и тут же откуда ни возьмись являются тошнотворно яркие тени-помады-румяна. Но печаль всей ее жизни – это мои волосы. Я счет потеряла полученным вырезкам из журналов с фотографиями Минни Драйвер и Николь Кидман – их упругие от природы кудри были тщательно распрямлены в парикмахерской. Я тайком попыталась распрямить свои волосы, но в результате получила что-то вроде химической завивки, которая утратила желание жить. И я их отрезала. Тогда мама сказала, что я похожа на мальчишку. Я проигрываю в любом случае. В вопросах внешности у нее всегда на руках все козыри. И она не устает мне это доказывать.