Тряслись на трамвае до Петровских ворот, оттуда пешком добрались до трехэтажного дома в начале Малой Дмитровки, наискосок от Путинковского переулка. Вошли в парадное. Одна створка двери была сорвана с петель, на второй кто-то размашисто написал мелом: «Никто не даст нам избавленья». Осмотрелись. Все было спокойно. Поднялись на второй этаж. Уверенно, словно приходил сюда каждый день, Крупенский толкнул дверь, и она послушно поддалась: оказалась не заперта.

– Не боятся, – заметил Раабен. – Наверное, нечего терять.

Прошли по коридору, он был заставлен сундуками, чемоданами и разобранными кроватями. Крупенский осторожно постучал.

– Входите, – послышался низкий женский голос.

Они вошли. Комната была маленькая, уютная, в окне поблескивали купола Покрова Богородицы и золотые кресты над ними. Около подоконника, опершись на него, стояла женщина лет сорока. У нее были нечесаные волосы, припухшие от сна веки, бледные, сливающиеся с лицом губы, словно рта вообще не существовало.

«Эк ее», – едва не сказал вслух Крупенский.

Она явно не узнавала его, и он растерялся. Раабен это понял.

– Наверное, когда к заутрене трезвонят, мешают вам? – он попытался разрядить обстановку.

– Я верующая, – сказала она. – А что вам, товарищи? Кто вы?

– Матильда, – со слезой в голосе произнес Крупенский. – Неужели я так изменился?

– Боже мой, – едва заметно шевельнула она вдруг побелевшими губами. – Вы-ы… Эт-то вы-ы… – Глаза ее остекленели. Она медленно приближалась к Крупенскому и все смотрела, смотрела на него, словно не в силах была закрыть глаза.

– Гад! – вдруг выкрикнула она пронзительно. – Сволочь, христопродавец, убийца мерзкий!

– Подожди, Матильда, – попятился Крупенский. – Не ты ли страстно лобзала меня на этой кушетке? – Он ткнул пальцем куда-то в угол и подумал, что нужно немедленно все обратить в шутку. Он с трудом соображал, что для этого нужно сделать, что сказать. – За что же ты так? Ты меня не путаешь с кем-нибудь из «чрезвычайки»? Убийцы, между прочим, там! – нервно продолжал он.

Она сдавила пальцами прыгающий рот, зубы у нее стучали.

– Повесили Анисима Федоровича, – вдруг очень тихо и очень спокойно сказала она. – Как увели, так через день и повесили. Когда мы с вами… на этой… кушетке любовь крутили.

– Мадам, – вмешался Раабен. – Знаете, я видел как-то почтовую открытку: арестанты смотрят из вагонной решетки на голубей, которые, как ни странно, воркуют на платформе. Называется «Всюду жизнь». Вот мы с вами беседуем, а на другом конце Москвы кто-то умирает от чахотки. А жизнь идет. Кто ее остановит?

– Дурак! – крикнула она.

– Помилуйте, – пожал плечами Раабен. – Вы что же, не знали, что делали? Девочка наивная? Позвольте не поверить.

Крупенскому надоела эта сцена. Он щелкнул портсигаром, закурил.

– Женя, ты ее не агитируй, она тогда больше кушеткой интересовалась… Пардон. Судьба этого, как его бишь, Анисима – она ее тогда мало волновала, эта судьба…

– Что ж, господин жандарм, – Матильда вымученно улыбнулась. – Вы правы, смерть Анисима Федоровича на мне. Бог меня покарал, а вы уходите, но только знайте: бог и вас покарает. Убийцы вы, будьте вы прокляты!

Раабен открыл двери:

– Погуляли, – хмыкнул он. – Оревуар, мадам.

– А зря, – поддержал Крупенский, – так и так соседи все слышали, теперь проходу не дадут, в домком донесут, а у нас – водка, консервы… Не передумаешь?

Она молчала, тупо уставившись в одну точку, потом сказала:

– Соседей нет. Уходите.

Крупенский пожал плечами, взял Раабена за рукав и вывел в коридор, потом тщательно прикрыл за собой дверь.

– Проверь, есть ли кто. Быстро!

– Она ведь сказала, что никого, – возразил Раабен.