Главным последствием потери отца в подростковом возрасте стала моя нелюдимость. Я пытался перестать любить других людей просто потому, что знал, что мне будет больно, когда они умрут. А я знал, что это рано или поздно с ними случится. И чтобы уберечь себя от боли, мне казалось, что проще всего не позволять себе любить. На самом деле это была бессмысленная затея, только доказывающая обратное, а именно то, что любовь к людям изначально заложена в природе каждого из нас. И для того, чтобы не любить, чтобы запретить себе любить, требуются огромные усилия. А главное, что, сдерживая любовь, я всего лишь причинял себе боль. Ситуация становилась нелепой: я возводил стену, чтобы другие не причинили мне боль, или, скорее, чтобы мне не стало больно от того, что происходит с ними. Однако это противоречило моей человеческой природе, суть которой состояла в том, чтобы любить других. И эта стена, которую я возводил внутри себя, в действительности причиняла боль мне самому.

В юности страх, любовь и смерть были моими постоянными спутниками, играющими в свои игры на площадке моего ума. Они были тремя кусочками пазла моей жизни, и я никак не мог понять, как сложить их воедино.

Я часто думал: «Мы все вырастаем, зная, что однажды умрем, однако смерть кажется нам чем-то далеким». И это происходит потому, что мы не знаем, что это такое. Ведь в жизни, которую мы проживаем, мы еще не умирали. И хотя мы знаем, что такое терять близких, знаем, что смерть неизбежна, что наша жизнь обязательно когда-нибудь закончится, где-то глубоко внутри каждого из нас живет какое-то чувство, какое-то смутное ощущение, что мы не умрем. Вам не кажется это странным?

И лишь спустя много лет ко мне пришло понимание: ощущение, что мы не умрем, существующее глубоко внутри каждого из нас, есть у нас просто потому… потому что мы не умрем. Глубоко внутри мы чувствуем, что будем жить вечно, потому что… это так и есть. И если мы не умираем, то кто или что умирает? И что живет вечно? На эти и многие другие вопросы я постепенно получил ответы. Они пришли ко мне один за другим в течение тех лет, когда я посещал беседы Рамеша Балсекара.

Когда мне исполнилось тридцать, счастливая судьба свела меня с мудрецом, чье учение явилось для меня подтверждением достоверности моих впечатлений от жизни с того самого момента, когда я стал их запоминать. В этой книге я обращаюсь к Рамешу Балсекару как к гуру, как к мастеру, как к учителю (все эти термины возникали в моей голове спонтанно – по мере написания этой работы). И слова эти – всего лишь ярлыки для того, чему нет названия. Он был моим гуру (что буквально означает: «тот, кто рассеивает мрак невежества»). Он рассеял мрак, осветив лучом недвойственности мои переживания. Так же как дикий зверь, замерев, цепенеет, когда луч фонаря светит ему в глаза, так и меня учение захватило, не оставив мне никаких вариантов. Я мог видеть все, что испытал, лишь в ясном свете этого учения. Рамеш просил меня писать [мои книги] так, как их писал бы человек, «практикующий» учение в повседневной жизни. Он, таким образом, стал моим Учителем, но он был и философом, и советчиком, и моим другом.

Рамеш был и гуру, и домохозяином, что означает отсутствие оранжевых одеяний, отсутствие ашрама. В юности он занимался бодибилдингом, тридцать семь лет был банкиром, он был мужем, отцом, дедом и прадедом. Он был очень доступным человеком, который проводил беседы в своей гостиной на юге Мумбаи, куда стекались ищущие со всего света.

Под воздействием учения Рамеша и учения его гуру Нисаргадатты Махараджа кусочки пазла постепенно вставали на свои места, чтобы в конце концов явить единую величественную картину. Когда я начал читать книги, составленные по беседам с Махараджем, большая часть прочитанного, как мне казалось, не имела смысла, и все же его высказывания достигли своей цели и оказали на меня глубокое воздействие. Некоторые идеи его учения поднимались, попадая в мою голову, но в то же время опускались и попадали прямо мне в сердце. Читателя этой книги ожидает щедрое угощение из ссылок как на учение Рамеша, так и на учение Махараджа. И я не стремился избежать их, так как знал, что они «возникали» там, где были нужны, и тогда, когда должны были возникнуть.