– Прямо-честно скажу, через строчку цифра на цифре, через пару строк все проценты. Что-нибудь другое отпечатаем?

Да, время, время, время. Разве за ним уследишь? Год как не работает в редакции Танька Басова. Не скоро она станет акулой журналистики, зато давно настоящий человек. Приехала в Сетард на каникулы, в университете – знай наших! – и сразу в приёмную, где сиживала за «Олимпией» баба Варя. Тут старая нередко вразумляла «чадо непутёвое»:

– Таньк, а Таньк, в кого ты выросла такое чадо непутёвое? Опять «Тяп – ляп» по тебе скучает.

– Что уж вы такого обо мне мнения, баба Варя? Мобыть, я вырасту в акулу журналистики.

– Ишь, ты, тогда туши свет. Однако, поищи сперва ветер в поле.

– Лады, баб Варь, уже ищу.

Отчего-то рваный ход тягача, когда скорость на непредсказуемо капризной тундровой трассе то у предела высшей черты, то резко гасится, способствовал, как противопоставление, что ли, воскрешению из глубины сознания плавного бега теплохода «Омик». Он много лет назад уносил Виссариона из Сетарда. Кажется, совсем недавно набегала на сказочно белый борт некрутая волна. В лучах прячущегося за зубцами гор солнышка, менялась окраска молочно-снеговых шапок вершин. От алого с проблеском желтизны, до цвета осеннего медно-красного кленового листа. Затем пролился серо-свинцовый. А позже синие и фиолетовые мазки погрузили реку и все окрест в кобальтовый колодец – такой непроглядно тёмный. Стражину тогда подумалось, что это словно сюрреалистическая картина жизни человека. А сейчас, в вездеходе, он вновь и вновь возвращался к прощанию с Леной на горе Райской. Тогда, по дороге к спуску с горы, баба Варя сказала ему с хитринкой:

– Вась, больно долго ты пожимал руку Лене, и она долго махала нам ручкой, а? Как бы тебе ещё раз не довелось сбегать на эту горуху. Если не сотворишь очерк о метеорологах, знать тебя не знаю, опусы твои печатать не стану.

Виссарион отшучивался от необидных дружеских наскоков бабы Вари, а его мысли уносились к Райской, к горе, где осталась Лена. Пока он не мог со всей определенностью истолковать чувство, как бы внедрившееся в него после встречи с девушкой. Что пленило его сердце, неискушенного в любви молодого человека, жаждущего чуда? Возможно, дело в том, что он слишком долго втайне ожидал Ее появления, и та романтическая встреча на метеостанции и возникшая, будто сотканная из чуда, птица-камень лишь всколыхнули чуткое воображение и мысли, как бы притаившиеся в глубине сознания о той ЕДИНСТВЕННОЙ. А мгновенный жар сердца не принял ли он за то святое, к чему стремилась его душа? Но отчего тогда так теплело в его груди всякий раз, когда думал о Лене? Быть может, откровения девушки о горькой судьбе её родных и тех испытаниях, которые ей довелось пережить, повлияли на него, неотразимо войдя в душу. Он в мельчайших подробностях видел запечатленную сознанием ту ночь в дежурке метеорологов, когда оставался с девушкой наедине. Здесь, в кузове вездехода, спустя годы, Виссарион помнил, как подшучивала над ним Лена, когда он пытался в прихожей, поеживаясь от холода, проникающего через мелкие щели, продавить металлическим соском умывальника прихваченную ледком воду. Как нехотя шел вверх сосок, пропуская тоненькую струйку, как стыли пальцы, и приходилось дуть на них, чтобы принять в ладони новую порцию студеной влаги горы Райской. Он помнил и сейчас, как густел пар изо рта, как звонко взвизгнула проходившая мимо Лена, когда он брызнул ей в лицо ледяные капли. О, как прыгал он с одной ноги на другую, когда она запустила ему за шиворот рубашки ледяшку из умывальника. Они оба хохотали от этих милых шуток. А он, пытаясь поймать ледяшку, лез холоднющими пальцами под рубашку и кричал ей вслед: