– Эллетра Вивьен Энри, – разгладив загнутый лист, прочитал Том и взглянул на меня, будто высматривая соответствие между сплетением букв и обыкновенной официанткой из Форест Гейта. – Красивое имя.

– Да брось, – я со слабой усмешкой отмахнулась, прошла в комнату, одёрнула толстое зеленоватое покрывало и села на кровать. – Всего лишь забавная причуда моей матери.

– А тебе не нравится именно Эллетра?

– Не нравится, – жёстко утвердила я. – Но память о матери не позволяет взять и избавиться от имени. Вышло бы жуткое предательство. Словно часть жизни разом отсечь, отвергнуть семью, понимаешь? Когда она называла меня Эллетрой, я не чувствовала неприязни и злости, а, скорее, смирение с лёгким раздражением.

Мгновения напряжённого молчания, эхо ненароком хлынувших слов – это едва не заставило осыпать себя проклятиями. Я не хотела поворачивать разговор обратно к теням мрачного прошлого, вынуждая ощущать вязкую горечь. Но, к несчастью, вечер – не киноплёнка, не было шанса отмотать назад и поступить иначе, прикусить язык.

– Прости… Мне очень жаль, Вивьен.

– Не стоит, – я слегка улыбнулась, нервно потирая рукав. Не то чтобы я терпеть не могла эти условности, обязывающие стандартно выражать соболезнования, искренне или по инерции со скрываемым безразличием. Просто на тот момент такая опасная тема зарывала нас в ямы собственных воспоминаний, жалила стихшей скорбью и не давала вдохнуть спокойно, рассмотреть друг друга за нацепленными масками. Правда сдавливала лёгкие. Нам было страшно показаться ещё более несовершенными и уязвимыми, чем было на самом деле. – Мама умерла давно, но сейчас и она бы своим глазам не поверила, увидев здесь восходящего британского актёра.

– Получается, ты тоже не веришь? – спросил Том, а потом, обратив внимание на вещь, которую так же можно было назвать чем-то неуместным в этих четырёх стенах, на миг изменился в лице. Наверняка какое-то особенное счастье выпорхнуло из глубин минувших лет, это читалось в приподнятых уголках рта. Его прищуренный взгляд сверкнул огоньками далёкого времени, беспечного, хрупкого, отмеченного неподдельным смехом и пылью смелых мечтаний. – Боже, это видеокассета? – он прикоснулся к истёртой гладкой чёрной обложке, обвёл костяшками пальцев красный круг с силуэтом скелета тираннозавра, раскрывшего пасть. – «Парк юрского периода», вот уж невероятная встреча.

– Моя первая кассета, подкинувшая, кстати, и первую любовь.

– Неужели доктор Грант? – коварно усмехнулся Том, прекрасно зная заранее, что ответ будет иным.

– Только доктор Малкольм. – Я вдруг ясно представила восьмилетнюю девочку, зачарованную безумно реалистичными динозаврами. Конечно же, они привлекали меня больше, чем обаятельный мужчина по имени Йен Малкольм. Гораздо позже я всмотрелась в его удивительную красоту, сотканную из острой нежности и соблазнительной дикости, чего-то необузданного и страстного, сияющего в каждой строго выверенной черте. Он поразил наповал, покорил моментально неповторимой, обезоруживающей улыбкой, потоком невыразимой мощи, только успев появиться в салоне вертолёта и заговорив о теории хаоса. Повзрослев я, вероятно, сама того ясно не осознавая, пыталась высмотреть в других мужчинах схожую силу неотвратимого притяжения, тайны и жажды неукрощённой души. Искала тот же исток горячей энергии, перекрывающий дыхание. И мне удалось прочувствовать то же напряжение, жар и неодолимую свободу. Вместе с Томом. – Жизнь… М-м…

– Находит путь, – подражая мягкой, но с оттенком тревоги интонации Йена Малкольма, продолжил Том его слова, которые превратились в явление, существующее отдельно от фильма.