Возможно, это был псевдоним (как оным же оказалось имя незабвенного Хлебникова). Неистребима ведь склонность адептов кисти давать себе имена особенные, да благозвучные! Запоминающиеся посетителям выставок… А может и без резона: взбрело, что называется, в голову!

Ну или разве родители вправду назвали так.

Да только вот вопреки примечательному именованию известен Велимир не был. Поскольку писал он… странное.

Сегодня таковое «поскольку» требует пояснения. Ведь времена изменились, а речь о восьмидесятых, сиречь – о далеком прошлом.

Это в настоящее время живописец может рассчитывать на известность как раз в том случае, коли работы его – диковинны. По крайней мере хотя бы имеет шанс. В эпоху ж соцреализма, которая современна описываемым событиям, все выглядело куда как карикатурней. «Признание» приходило к тем, которые заставляли жить на своих полотнах то самое (ну или хотя бы почти то самое), что и художники уже «признанные». Именно и лишь к тем. А вот самодеятельную выставку прочих разных однажды советские власти сровняли с землей бульдозером. Заметив, что хвост желающих посмотреть растянулся на милю мало, ну и… перепугавшись от этакого.

Приличия ради правящая (да и вообще единственная у нас тогда) партия старалась поддерживать впечатление, что будто и в СССР открыта дорога всем дарованиям. Поэтому Велимиру хоть редко, но удавалось-таки согласовать выставку. Означивали ж ее, как правило, «Космическая фантастика», «Пейзажи иных планет» или как-то еще соответственно допущенному клише, администрацией применяемому в подобных не особенно желаемых случаях.

А живописец не возражал. Он вправду был из таких, которым нирвана это необитаемая планета… неподражаемое пространство, по-своему искривленное… являющее тем самым способ хранить живое дыхание души творческой, проснувшейся посреди…

Подобное настроение, может, как раз и вдохновило сего художника переместиться в затерянное село, стоящее на берегу холодного далекого моря. В его намерения входило жить в недосягаемой глуши столько, сколь позволяют средства, полученные с продажи с последней выставки.

Стахановскими трудами согласовав где надо что следует, измученный Велимир поселился в одном из домов поселка, которые пустовали. (Численность деревенского населения сокращалась и здесь, и даже еще стремительней, чем в не настолько суровой климатом «средней полосе». )

Стала у него хата с краю. И с краю, причем, – у моря.

Доставшаяся живописцу изба отличалась весьма от прочих. У трех ее бревенчатых стен шла терраса, в то море и выступающая. Северная из них смонтирована была на сваях и под окном, открытым в бесконечный простор, свободно и своенравно гуляли волны.

Старейшины селения говорили: строению-то сему не менее трех веков! Бывало, дом подгнивал и начинал крениться, но подновляли и восстанавливали таким в точности, коим себя знал раньше. И связано было рачение оное с поверием удивительным: покуда обиталище это не стало брошенным, хозяином его всегда был – шаман.

Старейшина затем подробно описывал, потряхивая бородкою над стаканом с мутным напитком, как именно совершал шаман сей служение причудливое свое. Во всякое полнолуние непременно «власть» (они тут его так звали) выходил на мостки, дом этот окружавшие с трех сторон… и – пел, пел, растягивая невнятные заунывные словеса, дрожащие простирая руки свои навстречу светилу ночи… Как будто бы ожидая от него знака или же известного ему часа в день тот. И вдруг, дождавшись, неуловимым движением опускал шаман в море таинственную лодейку с яствами – подношение богам волн…

И точно так живописец, наследовавший на время здание, полюбил мостки. Он появлялся на них не только лишь в полнолуние – каждую почти ночь.