И девушка была сама не своя от радости. Райской и доселе перепадавшей сердцу ее лишь в гомеопатических дозах. Суэни пребывала тогда воистину без ума – затасканное до незаметности и однако точное выражение.

Слишком точное: наивная душа побежала показывать драгоценный дар, запеленав его бережно в старый плащ, учителю своему и… другу, как она полагала, – Альфию!

Не поспешим с печальной усмешкой мудрых, которые «знают жизнь»! То было далеко от столиц и Суэни стояла лишь на границе своего совершеннолетия. То есть еще верила в дружбу…

А этот холст…

Последний холст Велимира, Бог милостив, сохранился. Мне даже довелось его видеть. Представьте себе стремительное хрупкое тело, которое сияющей серебристой ракетой взносится вдруг из темных, свинцовых волн!.. И выписано все это было искусно столь, что даже не казалось искусственным ни сиянье, ни вознесение…

В беснующемся молчании, пристально и угрюмо, напряженно-завороженно-долго рассматривал это творение кисти приятеля своего злопамятный арифметик…

Затем он – и внимательней куда более – вглядывался в оригинал…

И неожиданно Альфий вдруг похвалил работу!

Она давала к этому основания, но такая реакция все ж изумила слегка Суэни. Ведь не было еще случая, чтобы самолюбивый учитель признал успех кого-либо за глаза! (По крайней мере без добавленья ёрничаний.)

Да впрочем арифметик изъявил и сейчас какое-то лишь подобие одобрения: «Это… заслуживает внимания, х-мм…».

Вместе со скупой этой фразой запомнился Суэни особенный, целящийся какой-то взгляд.

3

Мы несколько отвлеклись подробностями. Пора рассказать про сам тот невероятный случай, свидетелем которого стал художник. Да что необыкновенный – вот именно про подобные говорится: из ряда вон!

В тот несчастливый день Велимир встал рано, как и всегда пробуждался по устоявшейся здесь привычке. Восток еще лишь светлел… реликтовые оазисы мрака пещрили скалы.

Художник медитативно брел по песку параллельно колышущейся широко ленте неумолкающего прибоя…

Необычайный предмет панорамы бросился в глаза сразу, как только живописец ступил в оазис уединенной лагуны своей, где думал, что мироздание оставляет его в покое.

Темнеющее пятно покачивалось у выступивших в прибой крупных камней… Вздымалось и опадало в такт волнам, старательно воспроизводя впечатленье чего-то мертвого.

И, тем не менее, …вопияло! Безмолвно и укоризненно.

Немедленно подбежав ближе – художник различил очертания человеческого тела. Утопленник? А может еще живой, только потерявший сознание и простертый на воде… лицом вниз!

Ошеломленный Велимир не заметил, как оказался и вовсе рядом. Как подхватил он бесчувственное тело под мышки, освобождая голову из воды, и голова неизвестного с вымокшими редкими прядями закачалась, безвольно над нею свесившись.

Спеша и запинаясь о донные камни ошарашенный художник повлек на берег нечаянную свою находку. Вытащил, запыхавшись, и только тогда почувствовал обжигающий холод пропитавшей джинсы воды.

Тогда-то живописец повернул тело на спину, собираясь делать искусственное дыхание. Перед ним лежал… Альфий!

Открытие сие потрясло сугубо (сиречь вдвойне, говоря языком старинным): художник ошеломлен был и тем, что жертвою оказался друг; и степенью плачевности состояния, в коем пребывал оный. Какое-то время ум Велимира отказывался работать, и лишь натренированное палитрой внимание запечатлело автопилотно скопище вопиющих деталей представшего его глазам зрелища:

Белесые серпы глаз, оставленных закатившимися под лоб зрачками.

Промокший осклизлый ватник разорван варварски… нет! – он вспорот