Андрей пристроился в стороне, где меньше гама и знакомых. Рядом готовилась раздача подарков. Пухлая женщина в лиловом платье, стареющая психолог или завуч, бойко раздавала пакеты ученицам в форме и почему-то в пилотках. Они щебетали вокруг нее так, что мельтешило в глазах.

Кивнул съемочной группе мэрского телеканала. Снимали всякую мерзкую чушь, у дома блокадницы их не застать.

– Ну и рожа, все-таки! – громко шептал корреспондент оператору. Андрей увидел на экране камеры выступление мэра. Прогремел гимн, вздернули флаг, череда поздравлений. Действительно, приехали из области. Зачем? Хотя, время рабочее-то идет…

– Опа! Гляди какая! Ее бы… – гудел в ответ оператор. Теперь он снимал строгие ряды учеников.

– Да, всё на месте… Не оскудела провинция.

Андрей подошел к камере и увидел ее. Он как-то в единый миг узнал её, но сначала как-то даже не понял, что это она. На ней темно-синяя форма как у остальных, аккуратная пилотка, которая делала девушку еще заманчивее, чем веселая пуховая шапка вечером на катке. Она смотрела на выступление мэра и смешливо улыбалась.

– Глазка, губки… где мои семнадцать лет? – ёрзал рядом корреспондент.

Андрей поднял глаза от экрана камеры. Закончилось выступление, начали дарить подарки. Все смешались, слились. Басисто распевая, мэр водил хоровод с детьми вокруг елки. А Васильевича-таки притащили. Как бы не упал в красном халате. Андрей жадно шарил глазами по толпе. В этой суматохе не разглядеть. Он клял и возносил эту ёлку, Савельича, который заслал сюда, и думал, что если не найдет её, всё будет не так, неправильно и пойдет не как должно пойти. Но её нигде не было видно. Вокруг радовались и поздравляли, куда-то бежали, что-то таскали. Горланил Дед Мороз, будто его били. Окруженный учителями, что-то торопливо обещал красный, разгоряченный мэр. Андрея схватил и пытался куда-то утащить директор. Андрей обещал, что придет, вырвался и снова пошел искать. Может, ее здесь уже нет? Может, и не было? Померещилось? Что-то много на его слабую голову. Найти бы теперь этого оператора – и по морде, по морде!

С чувством потери чего-то, что было с ним всегда, внутри, а теперь куда-то ушло, кем-то подло спрятано, Андрей собрался в редакцию. Хотелось домой, забиться в угол дивана, смотреть в стену, никого не видеть. Но так еще хуже. И если она померещилась и все это его выдумка, то закутанная в тряпки блокадница, затхлый туман в красной комнате честнее, чем этот Новый год, елка, мэр в отъезжающем от школы джипе.

На порожке школы догнал директор.

– Ты куда? – делает недовольные глаза. – Пошли, пошли, у нас там все накрыто.

Андрей слабо отмахнулся:

– Мне писать про это еще нужно.

– Пошли, пошли, не прокиснет твоя писанина. Мэр-то вон, уехал по делам богоугодным, а стол стоит. Архиерей прибыл, встреча у них, – директор кивнул на торчащий из-за домов и пыхтящих морозным паром труб новенький купол. Пеструю, как праздничный леденец, церковь поставили пару лет назад на центральной площади, точно напротив Ленина у администрации. Стройку называли народной, собирали с пожертвования пенсий и насильно с бюджетников, статья, о чём стала первой запрещенной у Андрея. Он тогда пытался рассказать о старом храме за городом в брошенной деревне, где и столбов не осталось. Статью зарезали, церковь освятили и про старый храм на отшибе быстро забыли.

– Давай, давай, – тянул директор его за рукав. Андрею вдруг захотелось с размаху ударить его по лицу. Хлестко, нагло, зло. Но вместо того он поддался ему, и не сопротивлялся. – Всё в лучшем виде: икорка, коньячок открыт. Ты к армянскому как относишься?