И ныне в Пятигорских санаториях наряду с другими заболеваниями, лечат заболевания опорно-двигательной системы.

Ну а город буквально дышит воспоминаниями о Лермонтове, именно в самую первую очередь о Лермонтове, хотя бывали там в разные времена многие знаменитости. Возможно, тому причиной именно то, что в Пятигорске столько трагично оборвалась жизнь поэта. Многие годы говорили о дуэли, как о само собой разумеющейся причине гибели Лермонтова. Да и теперь экскурсоводы, подводя к памятнику, поставленному на так называемом месте дуэли, излагают «ложь, о которой договорились историки».

Экскурсоводы, правда, сообщают, что то место, где возведён памятник, не является местом дуэли, что это место гибели поэта ни Мартынов, ни придуманные им секунданты назвать с точностью так и не смогли, ссылаясь на то, что в тот вечер разразилась гроза, причём ливень был такой, словно опрокинула на землю Небесная канцелярия целое море воды.

Версия дуэли была соткана наскоро и не выдерживала критики, что вызывало в последующие годы немало сомнений. И сомнение были далеко не беспочвенными, о чём мы уже говорили и ещё поговорим в книге.

Глава третья

«Что б вечно их помнить, там надо быть раз…»

В 1837 году в Пятигорск Лермонтов приехал в третий раз в жизни…

На Кавказе ему довелось побывать в детстве, когда бабушка

Елизавета Алексеевна Арсеньева, привозила его сначала шестилетним ребёнком, в 1820 году, а затем – одиннадцатилетним отроком, в 1825 году, на минеральные воды.

Останавливались они тогда у родной сестры бабушки, у Екатерины Алексеевны, которая была замужем за генерал-майором Акимом Васильевичем Хастатовым (1756-1809). После смерти мужа Екатерина Алексеевна стала владелицей на Северном Кавказе имения Шелкозаводское, которое ещё называли «Земной рай». Располагалось оно на реке Терек близ Кизляра. Получила она также и усадьбу в Горячеводске, ту самую, в которой гостили в 1820 и в 1825 годах её сестра Елизавета Алексеевна с внуком. Женщина была отважная, решительная, разъезжала по своим владениям, почти не опасаясь горцев. Лермонтов упивался её рассказами о жизни народов Северного Кавказа, о их быте и нравах и, конечно же, о боевых делах. Эти рассказы отразились в ранних поэмах. Откроем поэму

«Черкесы».

… Уж войско хочет расходиться

В большую крепость на горе,

Но топот слышен в тишине.

Вдали густая пыль клубится.

И видят: кто-то на коне

С оглядкой боязливой мчится.

Но вот он здесь уж, вот слезает,

К начальнику он подбегает

И говорит: «Погибель нам!

Вели готовиться войскам, –

Черкесы мчатся за горами,

Нас было двое, и за нами

Они пустились на конях.

Меня объял внезапный страх,

Насилу я от них умчался,

Да конь хорош, а то б попался».

Или вспомним поэму «Кавказский пленник», известную нам со школьной скамьи, оговорюсь, тем, кто прошёл советскую школу – теперь-то изучают шедевры современной графомании.

Недоступен нынче высокий Лермонтовский стиль, недоступен изящный слог. Разве сегодня такие строки могут быть доступны деятелям образования такие строки?

Последний солнца луч златой

На льдах сребристых догорает,

И Эльборус своей главой

Его, как туча, закрывает.

… Ни конь, оживлённый

Военной трубой,

Ни варвар, смятённый

Внезапной борьбой,

Страшней не трепещет,

Когда вдруг заблещет

Кинжал роковой.

Не-ет, теперь разве что «офицеры расс-ы-ы-ы-яне (любимое выражение Ельцина – догогие рассяяне) пусть свобода воссияет». Свобода, от чего свобода? От справедливости? От мощи и независимости страны? Или может, от воинской дисциплины? И что это за «что ж вы, братцы, наделали». Наделали как-то не звучит в отношении офицерства, больше для всяких навальнят, которые навалили что-то пакостное. Так вот, наделали ли то не братцы, а ельциноиды со свой стаей гиен, говорившие «стоп» и «назад», всякий раз, когда победа у наших офицеров была в руках.