– Алла Валерьевна – целеустремленная женщина, – позволил себе реплику Ленский, но Силич, не обращая на него внимания, продолжал:

– Она выходила из машины и стояла рядом, непринужденно покуривая, то и дело, поглядывая на часы. Высокая, изящная, в длинном светлом пальто. Чаще всего мы уезжали к ней и занимались там любовью. Если мешали родители, и квартиры приятелей тоже были несвободны, мы коротали время в очередном кафе, за чашкой кофе, иногда вина.

Я стал привыкать к Алле, к ее любви, к маленьким изящным безделушкам, которые она дарила мне на память. А, вообще, эти свидания позволяли мне не опускать глаз, встречая Свету.

О, эти встречи! Они были для меня отдушиной, глотком воздуха, который спасает ныряльщика. Я готов был часами простаивать в коридоре ради этого долгожданного, спасительного взгляда, чувствуя, как рушится мир притворства, как облазит сусальная позолота с его лживых куполов.

Однако, так больше не могло продолжаться. Критическая масса перемен уже скопилась где-то в невидимых кладовых времени, и стены его трещали по швам под их беспокойной тяжестью. Что поделаешь, иногда время медлит, и жизни приходится подталкивать его, чтобы не плестись в хвосте событий.

Однажды, проходя вечером мимо той самой аудитории, когда-то «повенчавшей» нас со Светой, я обратил внимание на полоску света под дверью. Занятия уже кончились, рядом никого не было, и, поддавшись необъяснимому порыву, я машинально толкнул дверь, вошел. За столом, в профиль ко мне, сидела Света, что-то писала. Услышав меня, даже не посмотрев в мою сторону, она вздрогнула, замерла.

Я осмотрелся – в комнате были мы одни. Сердце дрогнуло полуистлевшими, нежными воспоминаниями. По всем правилам драматургии я должен был повернуться и уйти, тщательно прикрыв за собой дверь, должен был, но не смог. Не нашел сил заставить себя. Помню только – вопрос в голове: что, что скажут мне ее глаза теперь? Теперь, когда нет никого вокруг, и некого, и нечего опасаться? Теперь, когда нам обоим все ясно, когда не осталось больше ничего такого, что может заставить нас притворяться и лгать. Неужели, и сейчас они останутся двумя красивыми льдинками?

Я поставил стул напротив и сел, всматриваясь в лицо той, которую любил больше жизни, и которая отвергла меня. Она спрятала свой взгляд, закрылась от меня ладонями, так прошла минута, другая… Вдруг я увидел, что плечи ее подрагивают, и сквозь пальцы медленно покатилась слеза. Нежность, как когда-то, вновь пронзила мое сердце, и я сам едва не заплакал.

Я обнял ее, плачущую, страдающую, влюбленную, прижал к себе. Она то и дело повторяла: «Милый, любимый мой, прости… Как же я соскучилась! Разве могла я знать, что так полюблю тебя!» Не стесняясь слез, она смотрела на меня, гладила мое лицо, шептала что-то неразборчивое, потом пряталась у меня на груди. Я целовал ее, такую любимую, такую родную, снова вдыхал ее волшебный аромат и сходил с ума от ее близости. Мы опять были вместе, и разлука, и все, все, что было с нами в ней, все ошибки, боль, отчаяние – все летело ко всем чертям.

В тот вечер мы уехали в нашу квартиру и впервые остались там до утра. Я боялся спрашивать у нее что-либо, да и все теперь было неважно. Словно злая волшебница сняла свое заклятье, и весь мир лицемерия и фальши рухнул в одночасье, возвращая нас в прежнюю, уже забытую жизнь, жизнь, полную любви, свободы, счастья.

Об Алле я вспомнил лишь на следующий день, когда увидел ее у института. Она, конечно, сразу все поняла. Даже не дослушав меня, отбросила недокуренную сигарету, села в машину и, уехала, ничего не сказав на прощание.