Ленский молча пожал плечами.

– А-а, ты, бессердечный, неуязвимый Ленский, – проворчал Силич, снова наполняя бокалы. – Знаю, ты никогда не ревновал. Потому что не любил. Ты, ведь, у нас пожиратель судеб, зачем тебе любить, кого ревновать? А у меня это было, хоть, и недолго – как и у всех процессов, у ревности тоже вслед за кульминацией следует спад. А, может, так только кажется, может быть, просто привыкаешь к боли? Одним словом, через какое-то время меня попустило, и, жизнь открылась мне с новой, незнакомой доселе стороны.

Центр, где мы тренировались, являл собой нечто среднее между фешенебельной спортбазой и домом отдыха. Со всех сторон – пансионаты, дачи, санатории, кругом – бары, кафе, девушки, мини-бикини, и отшельничество мое стало казаться мне позерством, глупым, неприличным фарсом.

Терпеливым эхом возвращались ко мне слова Светы, сказанные ею напоследок, и только сейчас тайный смысл их стал понятен мне. «…К ударам судьбы надо относиться легче, тогда быстрее заживают раны…».

Знаешь, одиночество – интересная штука. Оно напоминает мне барокамеру, в которой время сдирает с нас шелуху глупости, а содравши, вновь выпускает на волю, иногда даже в то самое место, где приняло. Так случилось и со мной.

Тот сложный и непонятный, мир, который был так мне противен, который так долго и упрямо я отвергал, вдруг стал прост и понятен, проклятые указатели исчезли, стены рухнули, и чудесный калейдоскоп мимолетных флиртов, связей без всяких обязательств, без терзаний, без будущего, закружил меня в пестрой карусели.

Это было, как путешествие в сказку, как преодоление земного тяготения, и уже через пару дней я и думать забыл о боли, тоске, Свете. Ко всему этому примешивалась еще и нетерпеливое желание наверстать, успеть, не опоздать, какая-то поистине первобытная жадность жизни. Чего здесь было больше, запоздалого реванша или мести, не знаю.

Жестокость, измена – производные любви, такие же своенравные и капризные, как и их противоположность, и впервые в жизни познал я этот сладкий яд… Впрочем, хватит об этом.

Надо сказать, что к концу сезона я был совершенно избалован слабым полом, и трагедия, постигшая меня, казалась мне недоразумением. Такой вот современный любовный роман. Да, и не роман вовсе, а коротенькая, сомнительная повестушка.

Здесь, казалось бы, и сказке конец, да только у любви, брат, свои законы. Стоило мне вернуться в Москву, проснулась она, моя любовь, проснулась и нагнала меня. Оставленная где-то в начале лета, она обрушилась на мою голову внезапно, со всего размаху, в соответствии со всеми законами физики, так мною обожаемой.

Снова и снова вспоминал я недавнее прошлое, возвращался в места, где был счастлив. Снова бродил по улицам и скверам, по нашим со Светой излюбленным аллеям, заходил в кафе, где когда-то пировали мы на мою стипендию. Я покупал билеты на последний ряд кинотеатра, вновь переживал минуты упоительной нежности, внезапный трепет прикосновений, крапивную лихорадку краденных поцелуев, вновь на меня обрушивался самум ее горячего, задыхающегося, шепота: «Сумасшедший…».

В надежде встретить Свету у нашего дома, часами просиживал я на дальней скамейке, спрятанной в тени деревьев, ждал, замирая от желания, хоть, на мгновение, хотя бы, издалека увидеть знакомый силуэт, милое лицо. Умирал от желания и одновременно страшился этого, вцепившись в шаткие качели своих фобий.

И каждый раз, просидев до сумерек, с обманутыми ожиданиями, с тяжелым сердцем, оставлял я свой наблюдательный пункт, ставший для меня чем-то вроде добровольного эшафота.

Пробежали последние дни августа, и начался, наконец, новый, четвертый курс в институте. Не скрою, я ожидал от него чего-то большего, чем просто очередного учебного года с его бесконечными лекциями, лабораторными работами и курсовыми проектами. Мне казалось, что именно в этом году со мной должно произойти что-то особенное, именно то, что мы называем переломным моментом в жизни.