Лебедевы получили комнату в квартире с общей кухней, где еще две комнаты занимали соседи. Комната казалась огромной с высокой печкой до самого потолка. Раньше здесь тоже жила семья офицера, поэтому жилое помещение было уже «обставлено»: посредине стоял стол и вдоль стен три койки.
– Смотри, что я нашел, – таинственно сказал мне Вовка, когда я пришла к ним. Полезай со мной!
Мы с ним забрались под кровать. Вовка показал на небольшое четырехугольное отверстие, аккуратно выпиленное в бревенчатой стене.
– Приложи ухо, – предложил Вовка, – слышишь голоса?
Да, я слышала голоса, хотя довольно невнятно. Кто-то с кем-то ругался.
– Они все время кричат, и они та-ак выражаются! – с удивлением сообщил Вовка.
В той среде, где мы росли, у нас в семье и у Лебедевых было не принято ругаться матом, орать дома и оскорблять друг друга для выяснения отношений. То, что происходило за стеной, казалось тяжелым и пугающим. Мне было совершенно не интересно лежать в пыли под кроватью и вслушиваться в чужие препирательства.
Я дома рассказала о Вовкиной находке. Наверно, родители сразу поняли, что отверстие – нехитрое устройство для подслушивания. В следующий мой приход к Лебедевым я увидела, что у стены с дыркой, где раньше стояла кровать, появился кухонный стол, куда тетя Лиза составила свои кастрюли.
Пожар
Я не помню в Советской Гавани ни одного каменного дома. Все строения: и жилые дома, и поликлиника, и детский сад, и клуб, где показывали кино, и где однажды с очень красивой программой выступал китайский цирк, – всё было сооружено из толстых бревен.
Бабушка привезла меня из Комсомольска, куда она забирала меня на время своего летнего отпуска, и первое, что я услышала от соседки тёти Нины, было:
– Алеша-то Гискин больше не будет ходить с тобой и Вовкой в детский сад.
Сказано это было с грустной раздумчивость, но подробности тётя Нина мне поведала позднее.
Алеша был красивый темноволосый мальчик с пушистыми густыми ресницами. Вдвоем с мамой он жил в одном из соседних домов. Мама его, тётя Наташа, производила странное впечатление из-за полного отсутствия мимики на лице. Она никогда не улыбалась и не хмурилась. Да и глаза редко шёл по щеке уродливый шрам. След от раны, парализовавшей мимические мышцы. Лицо-маска без оживляющих его эмоций. Тётя Наташа почти не разговаривала, обходилась короткими необходимыми фразами. Даже мне, пятилетней, было понятно, как трудна её жизнь.
Гоша был спокойный мальчик, не озорник. В группе сам по себе, молчалив. Воспитательницы любили гладить его по голове, растрёпывая густые тёмные волосы. Мне он нравился. Вот так: в пять лет девочке может нравиться мальчик.
В наших двухэтажных деревянных домах-бараках в каждой комнате имелась печка, которую жильцы топили самостоятельно. Обогревались и готовили еду. Во дворе нашего дома была водяная колонка, и люди приходили к ней с вёдрами из других ближайших домов.
Я пришла в комнату к тёте Нине, чтобы по обыкновению молча смотреть на её портняжную работу. Мне разрешалось разматывать и сматывать разноцветные сантиметры, дотрагиваться пальцами до наколотых в мягкую подушечку иголок. А также перебирать пуговицы в жестяной коробке. (Боже мой! Это занятие – перебирание пуговиц – мне приятно до сих пор. Я никогда их не выбрасываю. У меня этим добром наполнено несколько жестяных коробок, а также пара деревянных бочонков.)
Тётя Нина была занята кроем. На столе были разложены уже отпаренные большим железным утюгом фрагменты распоротого кителя. Я знала, что далее мастерица будет прикидывать, как их расположить на бумажной выкройке, чтобы собрать юбку. Это являлось самым захватывающим моментом. Если ткань не покрывала должным образом выкройку, тётя Нина находила кусок, выезжающий за выкройку, как бы излишний, отрезала его и подшивала в нужное место. Это называлось «соштуковать». Делала она это столь искусно, что соединение совершенно не бросалось в глаза.