В сумерках Ларна объявил отдых в тени невысоких скал. Указал приметную вершину дальнего отрога гор, недавно обозначившуюся на самом горизонте. Пояснил: в порту советовали усмотреть именно на этот признак, предлагая от него пройти вперёд, на восток, не более половины обычного дневного перехода и далее резко забирать к югу. Потому что далее впереди будут гиблые пески без края, куда ходить не принято: там и голоса слышат, и страх безмерный испытывают.

Когда закат отгорел, и жара утратила свою ярость, Хол и Тингали забрались на плоскую вершину скалы. Ким поднялся с ними. Теперь все трое достаточно отчетливо ощущали искажение канвы. Посовещавшись, сочли место удобным для работы: если подойти к области искажения ближе, кто знает, как ещё «отбросит» отдачей, когда пропадёт стяжка ниток – и мир попробует расправиться, вернуть себе здоровое положение.

В полумраке светлой беспокойной ночи, утомительно-сухой, шуршащей песком слабого ветерка, реальность выглядела зыбкой и вымученной. Канва наоборот, проступала особенно явно и резко. Ким прикрыл сухие утомленные веки. Напел старинную песенку, более похожую на деревенский заговор. Про нитку юркую да ловкую, про иглу проворную, про швею умелую… Тингали едва слышно шептала отдельные слова из песенки, Хол подсвистывал, точно поймав ровный монотонный ритм. Эта ровность была сейчас важнее всего: следовало плотно и точно настроиться друг на друга, чтобы ничего не происходило случайно, не в лад. У всякого ведь своя работа, свое умение…

Хол ловчее придерживает канву, ему хорошо видны искажения: здесь море, пусть оно древнее и песком ставшее, но – родное. Душа выра ощущает близость с ним, даже пересохшим дном.

Тингали усердно и внимательно наметывает кромку перемен, чтобы ничего не порвалось от резкого изменения. Затем выпарывает старые нитки, и ночь шумит песком сильнее, ветер крутится, взвихривает вьюны песчаных воронок и снова опадает до пугающе ровной тишины. Чтобы подкрасться и ударить сухим шершавым порывом в спину…

– Готово, – Тингали закашлялась и с трудом распрямила плечи. – Можно ослаблять нитку.

– Сперва спустимся. Прошлый раз нас едва не разбросало в разные стороны, когда ты выпорола старую стяжку, помнишь? – быстро шепнул Ким. Подхватил сестру на руки и пошел вниз по узкой неверной тропке. – Только там-то был лес… Там я мог помочь.

Выр сбежал по камням напрямки, с обычной для себя отчаянностью существа очень и очень молодого, уверенного: осторожность опасно похожа на трусость. Ким слышал, щупая камни и двигаясь без спешки, как под скалой в два голоса Хола отчитывают Ларна и Марница. И вовсе не трусость упоминают, как пару к осторожности, но противопоставляют им глупую лихость и «младенческую глупость». Хол молчит, виновато сопит и пьёт из фляги воду. Какой там азарт! На вершине он просто пересох… Кажется, Ларна первым сообразил: скрипнула кожа сумок. Запахло маслом, смешанным с травами.

– Уже лучше, – шепнул голос Хола. – Спасибо. Совсем сухое море, да. Море, где не могут жить выры. Страшно мне тут. Душа сохнет.

– Пойдем на юг, скоро ветер задышит солью, – пообещал Ларна. – Ты потерпи. Мы умнее станем, здесь ночами надо двигаться, а днем отдыхать в тени. Я подумаю, как ловчее приспособиться.

У основания тропки переминался Клык. Ждал. Принял Тингали на спину и зашагал к лагерю, подставляя крыло для Кима: держись, я вижу, все вы устали… Марница, помнившая прошлый случай с выпариванием нити на кривой короткой дороге, сама догадалась привести вьючных страфов, нагруженных по-походному. Все встали в тесный круг, Ларна снял Тингали со спины Клыка, но не отпустил. Ким обнял панцирь Хола и вцепился в руку Марницы.