Светловолосый кивнул. Молодой он был, но страшный до чёртиков. Особенно, когда лампа освещала левую половину лица, похожую на корку высохшего на солнце апельсина. Вот его бы в театр играть великана. Малыши развизжались бы так, что в штанишки напрудили. Рядом с ним стоял рыжий, нос-картошкой, волосы торчат в разные стороны, один глаз косится куда-то, а второй тебя прожигает. Очень уж он был похож лицом на свесившуюся голову с поломанным-неполоманным носом. Близнецы. Но один всё же краше будет.

Великан присел на корточки. Его лицо было совсем близко, но почти неразличимо: фонарь находился сзади и освещал только волосы, превращая их в нимб.

– Зачем же ты так, м? – тихо произнес он голосом расстроенной нянечки.

– Я не хотела, мне надо домой.

– Нам всем надо домой, но почему-то же мы так себя не ведем. Не бьёмся и не кусаемся, а?

Лидди потупила глаза.

– Теперь мне придётся преподнести тебе урок.

А затем великан резко встал во весь рост, вытащил её за ногу из чёрной кибитки и повалил на землю. Шлепнулась так шлепнулась, аж в ушах зазвенело. Чуть привстав, не успела она опомниться, как пощёчина снова повалила её на грязь. Звякнула пряжка ремня, и зажгло икры. При первом ударе Лидди от неожиданности потеряла голос. А от второго – взвыла как собака.

– Пожалуйста.

Великан поморщился и вновь взмахнул сухой жилистой рукой. Знала ли она что-то о боли? Боли, когда ударяешься мизинцем о тумбу – да. Когда катишься кубарем с лестницы, оступившись – может быть. Но такой? Никогда. Никогда.

– Не надо.

Последний пинок носком ботинка по ребрам выключил керосиновую лампу, звёзды и луну. Растворились во мраке два брата, что безучастно смотрели показываемое им представление. Не слышны были больше звонкие удары. Мир закончился, остались только ухмылка на тонких губах да довольные бесцветные глаза на памяти. Вот и всё.

Сколько времени они ещё ехали – неизвестно. Всю дорогу Лидди провела в небытие и проснулась уже на пороге здания из красного кирпича. Таких фабрик в Хаддерсфилде было полно, может, это одна из них? Не похоже. Вокруг был лишь пустырь. Просёлочная дорога и высокая сухая трава. Ни шпилей церквей, ни речки, ни лавок. Ничего. В этот момент Лидди поняла, что ещё не скоро узнает, купила ли маменька шотландские лепёшки и куда убежала гадина-Фанни. А, возможно, совсем никогда.

Сейчас. Лондон, 1888 год

– Да ты вся белая, как скорлупа, – обратилась к ней женщина в шали и вылупила глаза.

Лидия не могла прийти в себя уже долгое время. Слова, сотни слов, произносимых Генрихом Бунге, проносились мимо ушей и испарялись, словно снег в тёплый день, не долетающий до земли. Ей удалось только прошептать высохшим ртом:

– Голод. Голодно мне.

Собрание объявили закрытым. Толпа поспешила на выход, сдавливая Лидию с двух сторон. Наконец она очнулась от забытья и зашевелила ногами, уносимая людским потоком. Кто-то ткнул её локтем в бок, кто-то наступил на пятку. Однако извиняться ни один из них не собирался. К конечностям прилила сила, и Лидия с горящими глазами выбежала на улицу. Это шанс. Она должна взять себя в руки и не упустить его. И так, и сяк пыталась она заприметить силуэт детектива среди чёрной массы прохожих. Оглядывалась влево-вправо. С другой стороны дороги послышался свист. Он был там. Призрак, за которым она гналась столько лет во снах, садился в кэб с двумя сопровождающими. Что Лидия может сделать? Она протиснулась сквозь рабочих, чтобы попытаться хотя бы увидеть, в какую сторону они поедут. Кнут поднялся над лошадьми, и экипаж тронулся, оставив за собой мокрые полосы на брусчатке.