Кстати, ты ее слушал на прошлой неделе? Она прекрасно распространялась о том, как летала по квартире в четыре года, когда никого не было дома. Новый ведущий хуже Гранта, если такое возможно – даже хуже Салливана в прежние дни. Он сказал, что ей, конечно же, снилось, что она летает. Но детка стояла на своем с ангельской невозмутимостью. Она сказала, что знала, что умеет летать, потому что, когда спускалась, у нее всегда оставалась на пальцах пыль от того, что она трогала лампочки. Я по ней соскучилась. Как и ты. Короче, ты должен быть на свадьбе. Хоть в самоволку уходи, но, пожалуйста, будь там. Это в три часа, 4 июня. Очень светски и эмансипе, в доме ее бабушки, на 63-й. Их обвенчает какой-то судья. Номера дома не знаю, но он ровно на две двери дальше того дома, где жили в роскоши Карл и Эми. Я дам телеграмму
Уолту, но он, наверно, уже отбыл. Пожалуйста, поезжай туда, Браток. Он весит не больше кошки, и такой экстаз на лице, что слова сказать не может. Может, все будет как нельзя лучше, но я ненавижу 1942-й. Наверно, я по гроб жизни буду ненавидеть 1942-й, просто из принципа. Целую крепко и до встречи, когда вернусь.
Бука
Через пару дней после получения письма меня выписали из госпиталя, так сказать, в сопровождении порядка трех ярдов лейкопластыря на ребрах. Затем началась крайне напряженная недельная кампания по получению отпуска на свадьбу. В итоге я добился своего путем упорного заискивания перед командиром роты, книголюба, по его признанию, чей любимый автор – Л. Мэннинг Шик (или Пшик) – оказался, по счастливой случайности, и моим любимым автором. Несмотря на такую духовную скрепу, большее, что я сумел из него выжать, это трехдневный отпуск, означавший, в лучшем случае, что я успею смотаться поездом до Нью-Йорка, увидеть свадьбу, перехватить где-нибудь обед и в мыле вернуться в Джорджию.
В 1942-м все сидячие вагоны, насколько я помню, были оборудованы вентиляцией чисто номинально, кругом кишела военная охрана, пахло апельсиновым соком, молоком и ржаным виски. Ночь я провел, кашляя над журналом комиксов, который кто-то одолжил мне из жалости. Когда поезд прибыл в Нью-Йорк – в десять минут третьего пополудни в день свадьбы, – я еле сидел из-за кашля и общей усталости в пропотевшей измятой одежде, а мой лейкопластырь адски чесался. В самом Нью-Йорке было неописуемо жарко. Заскочить к себе на квартиру я не успевал, поэтому оставил багаж, состоявший из довольно унылой парусиновой сумки на молнии, в одном из этих стальных ящиков на Пенсильванском вокзале. И словно этого мне было мало, пока я слонялся по одежному району, высматривая пустой кеб, младший лейтенант службы связи, которому я, похоже, забыл отдать честь, переходя Седьмую авеню, внезапно вынул самописку и записал мое имя, номер части и адрес под любопытными взглядами прохожих.
Когда я наконец сел в кеб, я совсем расклеился. До «старого дома» Карла и Эми приходилось показывать дорогу водителю. Однако, едва мы достигли того квартала, все стало просто. Нужно было лишь следовать за толпой. Там был даже полотняный балдахин. В следующий момент я вошел в огромный старый дом из песчаника, и меня встретила очень симпатичная женщина с лавандовыми волосами, которая спросила меня, друг ли я невесты или жениха. Я сказал – жениха. «Ну, – сказала она, – что ж, мы просто всех тут скучиваем». И рассмеялась, весьма безудержно, показав мне, по-видимому, последний свободный складной стул в безразмерной комнате, запруженной людьми. Что касается деталей обстановки, у меня в памяти тринадцатилетний провал. Помимо того, что там было битком набито и удушающе жарко, я могу вспомнить только две вещи: почти прямо за мной играли на органе, а женщина на стуле справа от меня повернулась ко мне и прошептала с наигранным энтузиазмом: