Я скользил взглядом по ее мокрому от слез лицу и наслаждался этим зрелищем, будто бы передо мной предстала сама раскаявшаяся Мария Магдалина, уверовавшая в Христа и полюбившая его всем сердцем, но не как сына Божьего, а как простого и смертного мужчину. Женщина курила и плакала, изредка шепча только: «О, Боже…», пила водку из стопки, на этот раз маленькими глотками, и не вытирала слез, отчего ее лицо блестело, как лик Рождественского ангела.

Не знаю, что на меня нашло в тот момент, но этот странный порыв, родившийся в моей душе, я не забуду до конца своей жизни. Медленно выйдя из-за стойки, я прошел в другой конец зала, где бросил монету в музыкальный автомат, выбрав песню Тома Уэйтса «Blue Valentines». Зазвучала музыка, немного надрывная и пьяная, как большинство завсегдатаев нашего с отцом бара, немного отдающая биндюжничьим ромом, немного пахнущая потом изможденного тела какого-нибудь драчуна, но в целом очень печальная и нежная, как и та, которая, услышав первые аккорды мелодии, на миг перестала плакать и затаила дыхание.

Так же неспешно и немного смущаясь, я вернулся к столику, за которым сидела моя рыдающая королева и когда она обратила на меня взгляд своих прекрасных покрасневших глаз и вопросительно изогнула брови, протянул ей руку и прошептал:

– Потанцуйте со мной, мисс… Прошу, не отказывайте мне в такой малости… Детям вообще отказывать грех…

Она ничего не ответила. Затушив сигарету в пепельнице, она вытерла ладонью мокрые щеки, и так же молча поднялась со своего места, красивая и величественная. Когда она оказалась рядом, я увидел, что, несмотря на свои босые ноги, моя королева была куда выше меня, а поэтому в первую секунду она стушевалась, не зная, как следует обращаться со столь невысоким партнером, но я взял основную роль в нашем танце на себя и, обняв ее за талию, прильнул к этой женщине всем телом и положил свою голову ей на грудь. Она не заставила себя долго ждать и тоже обняла меня за плечо и голову, подобно тому, как матери обнимают своих детей, пытаясь успокоить их или же желая просто приласкать, и в этой волшебной близости мы стали переступать с ноги на ногу и качаться в некоем печальном подобии танца, утопая в хриплом и прокуренном голосе старика Уэйтса.

Мы танцевали молча и моя партнерша продолжала беззвучно плакать, (я улавливал это по едва заметному подрагиванию ее горячего тела) и гладила меня по голове, запуская свои пальцы в мои тогда еще совсем черные густые волосы, и я млел от этих прикосновений и от ее чарующего запаха кожи, смешанного с ароматом духов и легким привкусом сигарет, как может млеть только не знавший ни женской, ни материнской любви подросток, жаждущий того самого большого и неизведанного чувства, которое у большинства людей случается лишь однажды.

Я втягивал ноздрями ее запах, я ощущал щекой мягкость ее груди, я касался подушечками пальцев шнуровки на ее корсете и мое сердце стучало так тяжело и аритмично, словно я пребывал в бреду или в лихорадке, из которой мне не предстояло вернуться живым. Был ли я очарован в тот момент? О, да. Я был бесконечно очарован, трепетно влюблен и абсолютно счастлив, так как если бы мне было не двенадцать, а тридцать и эта шикарная женщина была моей.

Мне хотелось, чтобы эта песня продолжалась всю мою оставшуюся жизнь, чтобы она текла бурными реками по моим венам, чтобы бурлила во мне неугомонной плазмой, чтобы вытекала из моих глаз слезами, но время и жизнь оказались слишком неумолимыми, чтобы это протянулось даже на этот вечер. Когда песня закончилась и музыкальный автомат вернул диск на место, моя прекрасная партнерша поцеловала меня в макушку и когда я поднял на нее свое очарованное лицо, увидел, что она больше не плачет.