– Просто скажите, где он! – как можно вежливей попросил колдун.

– Сто тринадцатая палата, третий этаж, предпоследняя дверь слева, – сообщила та и вновь вернулась к работе.

– Благодарю!

Регент без промедления двинулся в указанном направлении. Прошёл по плохо освещённому коридору, затем вверх по лестнице. Оказавшись на третьем этаже, где было очень душно и запах лекарств был резче, отыскал нужную дверь. Здесь усталые лекари блуждали из палаты в палату ещё реже. Из-за многочисленных дверей то и дело доносились стоны, а иногда и мучительные вопли.

В сто тринадцатой небольшой палате с зашторенным окном царил мрак. Здесь была одна-единственная койка. Вольфганг вошёл и прикрыл дверь. В палате, насквозь пропахшей лекарственными зельями и камфарой, было прохладно. На койке лежал человек, накрытый простынёй, а у изголовья, на стуле, спрятав в ладони лицо, кто-то сидел. Вольфганг произнёс заклинание, и в палате загорелась тусклая лампа. Он подошёл ближе к койке и откинул простынь. В тот же миг сердце его болезненно сжалось. Регент Фортис Марсель был неподвижен, лицо застыло безмятежной маской, словно он погрузился в глубокий спокойный сон, и только голубоватая бледность свидетельствовала об отсутствии в нём жизни.

Сидящий у кровати посетитель поднял голову и взглянул на Вольфганга. Восемнадцатилетний Дориан Марсель был одет в чёрно-белую студенческую форму. Его угольно-чёрные волосы были всклокочены. Лицо осунулось, под неестественно бледно-голубыми глазами пролегли тёмные круги. От долгих слёз белки глаз покраснели, придавая зрачкам ещё большую бесцветность.

– Вы пришли? – хриплым от длительного молчания голосом произнёс юноша.

– Как только получил Мифоса, – не глядя на него, отозвался Вольфганг.

– Не могу поверить, что отец…

Парень не смог договорить. Сглотнув слёзы и переведя дыхание, он всё же выдавил:

– Он был… таким сильным…

Голос его сорвался, и он прикрыл лицо руками от безысходного горя.

– Я навещал его. Он был в порядке, когда его перевели из реанимации… Что произошло? – отстранённым голосом спросил регент. Мрачный взгляд его застыл на лице покойного.

– Я не знаю. – Безжизненно прошептал Дориан. – Мы не оставляли его одного ни днём и ночью, но сегодня я впервые отлучился из палаты на пять минут, а когда вернулся… он… Мне не следовало оставлять его.

Парень зажмурился и прижал пальцы к вискам, пытаясь снять напряжение. Лицо его искажала то ли головная боль, то ли душевные терзания.

– Куда ты отлучался? – не слишком деликатно поинтересовался регент.

Холодный тон его голоса заставил юношу снова поднять на него глаза.

– Отец попросил меня сходить за врачом… – нахмурившись, словно не уверенный в собственных словах, ответил он. – Это я во всём виноват…

С обречённым видом он смотрел на застывшее лицо отца.

Вольфгангу было жаль парня; он знал, как Дориан обожал и боготворил отца. Он видел его страдания, но ничем не мог ему помочь.

– Ты ни в чём не виноват, Дориан.

Тот тяжело сглотнул, подавляя слёзы.

Вольфганг прошёлся вдоль кровати усопшего – туда и обратно.

– А где твой брат – Франсуа?

Дориан снова посмотрел на Вольфганга снизу вверх: тот был очень сосредоточен, словно принимал какое-то решение.

– Его вызвали по работе, и он ушёл, оставив меня смотреть за отцом. Я уже сообщил ему. Он вот-вот должен прийти.

Вольфганг перевёл взгляд на окно. Сквозь узенькую щель меж сдвинутых штор пробивался сумеречный свет, проложив на бледном лице покойного тоненькую полоску. Дориан сжал правую руку отца и прижал тыльной стороной к своим бледным губам. Вольфганг вновь посмотрел на юношу – в его затуманенные горем глаза, затем на руку Фортиса, которую тот сжимал. Регент уже не видел убитого горем сына, не чувствовал его прикосновений и слёз, капающих на свою безжизненную руку. Дориан с болью глянул на верховного регента, и губы его задрожали. Он знал, как Вольфганг относился к его отцу – они всегда были хорошими друзьями, и мог догадываться, что, хотя тот и не показывает своих чувств, ему сейчас тоже тяжело.