Большая часть этих нехитрых развлечений относилась к временам Плантагенетов. Когда на престол вступила династия Тюдоров{74}, короли стали реже появляться на пирах: они пировали во внутренних покоях, предоставляя холл своей страже, которая бражничала и веселилась там всю ночь напролет; стражники рассказывали друг другу страшные небылицы о привидениях и колдунах; от этих рассказов нередко бледнели те, кому звук труб врагов-французов был бы так же приятен, как призыв на лесную охоту.

Джослайн рассказал своему угрюмому спутнику о прошлом покороче, чем мы рассказали читателю. Индепендент сначала слушал с некоторым интересом, а затем выражение его лица внезапно изменилось, и он мрачно воскликнул:

– Погибни, Вавилон, как погиб твой владыка Навуходоносор! Он стал странником, а ты станешь пустыней, да, соленой пустыней, где будут царить голод и жажда.

– Похоже на то, что мы сегодня испытаем и то и другое, – заметил Джослайн, – если в кладовой почтенного рыцаря будет так же пусто, как всегда.

– Нам нужно будет позаботиться о насыщении плоти, – ответил индепендент, – но только после того, как мы исполним свой долг. Куда ведут эти двери?

– Эта, справа, – объяснил егерь, – ведет в так называемые королевские покои; в них никто не жил с тысяча шестьсот тридцать девятого года, когда наш благословенный монарх…

– Как вы смеете, сэр, – прервал его индепендент громовым голосом, – называть Карла Стюарта благословенным? Не забывайте указ парламента по этому поводу!

– Я не хотел сказать ничего дурного, – ответил егерь, сдерживая желание возразить более резко. – Я знаю только свой самострел да оленя, а не титулы и государственные заботы. Но что бы с тех пор ни случилось, в Вудстоке многие благословляли несчастного короля, он ведь оставил местным беднякам перчатку, полную золотых монет…

– Ну, хватит, приятель, – оборвал его индепендент, – а то я могу подумать, что ты один из тех одурманенных и ослепленных папистов, которые утверждают, будто подачки такого сорта искупают и смывают все злодеяния и притеснения, совершенные тем, кто подает милостыню. Так ты говоришь, это были покои Карла Стюарта?

– А до него – отца его, Иакова, а до этого – Елизаветы, а еще раньше – прямодушного короля Генриха{75}, – он-то и построил это крыло.

– Здесь, верно, жил и баронет с дочерью?

– Нет, – ответил Джослайн, – сэр Генри Ли слишком высоко чтил… то, что теперь считают недостойным почтения… К тому же в королевских покоях воздух затхлый, и порядок не наводили там уже несколько лет. А покои королевского лесничего – вон по тому коридору налево.

– А куда ведет эта лестница? Кажется, она идет и вниз и вверх?

– Наверху, – объяснил егерь, – много всяких комнат: спален и разных других. А внизу – кухня, людские и погреба, там вечером без фонаря и ходить невозможно.

– Тогда пойдем в комнаты твоего господина, – сказал индепендент. – Мы сможем там хоть как-нибудь устроиться?

– Устраивался же мой достойный господин, который сейчас лишен всяких удобств, – ответил честный егерь; желчь у него так расходилась, что он пробормотал себе под нос: – Та хижина больше бы подошла такому стриженому мошеннику, как ты!

Но он все же повел своего спутника в покои королевского лесничего.

Комнаты эти соединял с холлом небольшой проход с двумя дубовыми дверями: они запирались на дубовые засовы, которые выдвигались из стены и входили в квадратные отверстия, пробитые в противоположной стороне прохода. Пройдя через коридор, они вошли в маленькую прихожую, а затем в приемную достойного баронета, которую на языке тех дней можно было назвать прелестной летней гостиной, – свет проходил в нее через два окна с нишами, расположенными так, что перед каждым простиралась аллея, далеко уходящая в парк. Главным украшением комнаты, кроме двух-трех ничем не примечательных фамильных портретов, был большой портрет мужчины во весь рост, висевший над каменным очагом, который, как и очаг в холле, был украшен высеченными на камне гербами и расписан разнообразными девизами. Портрет изображал человека лет пятидесяти, в доспехах; написан он был в резкой и сухой манере Гольбейна